Все проплывающие - Юрий Буйда

Синиле вынесли из подсобки инвалидную трость. Он тотчас загорелся, схватил трость, примерился, установил ее на полу и – раз-два-три – взлетел вверх ногами, опираясь на ручку трости одной правой рукой. Постояв так с полминуты, он вернулся в компанию и, разгорячившись, принялся рассказывать, как его с этим фокусом приняли на работу в цирк, где он благополучно заколачивал кучу денег, и бабы были, и роскошный автомобиль с двумя пудовыми бриллиантами вместо фар, и рестораны, и все-все-все, пока случайно не использовал для фокуса трость директора цирка, набитую спрятанными от милиции бриллиантами – каждый камень величиной с лесной орех, – за это оба и получили срок: директор хотел вывезти драгоценности за границу, а Синилу взяли как соучастника, потому что номер с тростью был только у него.

Они пили допоздна, пока Нина не закрыла заведение. Потом спустились к реке, где Синила снова вспомнил Няню, и здесь ему опять – уже впятером – набили морду и бросили бесчувственного у моста через Преголю. Домой он вернулся под утро, разделся догола, посмотрел на нагую Няню в упор и сказал: «Я из-за тебя сегодня подрался сорок два раза. Кореша! Кореша – они и есть кореша, одну баланду по лагерям жрали, одну вошь кормили… Тебе еще никто не говорил… ну, какая ты?» Няня растерялась: «А какая?» Синила закрыл глаза. «Самая красивая. Но ведь дурочки красивыми не бывают, это все знают. Что я, дурочек не знаю? Принеси похмелиться». Няня голышом слетала вниз и принесла Синиле полный стакан водки и огурец на вилке. Он выпил и тотчас заснул с надкушенным огурцом в зубах.

Весь следующий день он бродил с топором по двору, от нечего делать срубая то там, то сям топольки, потом стащил с крыши сарая скороду – тяжелую дубовую плаху со вбитыми в нее острыми клиньями, которой землю на вскопанных огородах превращали в пух лебяжий. Из плахи торчали заржавевшие длинные острия, и остаток дня Синила затачивал их напильником.

На следующее утро он велел Няне взять ведра, ножики и бутербродов: предстояло ехать за грибами за дальние холмы. Только там, на Таплаккенских холмах, и можно было в такое время найти грибы – в основном зеленухи, но для этого приходилось ползти на животе в зарослях намертво сцепившихся и сбитых ветрами в непроницаемую массу елочек, чтобы выбраться на песчаную пролысину, усеянную грибами.

– Скороду я приготовил, – сказал он отцу. – Если хочешь, попробуй ее у сараев – там земля не такая глинистая. – И уже садясь на велосипед, добавил: – А тополя я повырубаю к той самой матери. Пуха-то сколько! Одна спичка – и готово, без дома останемся.

Поздно вечером он вернулся один и сказал отцу, что потерял Няню.

– Вернется – не маленькая. – Отец рылся в кладовке. – Сколько раз просил: берешь инструмент – ложь потом на место. Стамеску найти не могу.

– Сдалась тебе стамеска на ночь глядя. – Прихватив бутылку, Синила пошел наверх. – Я там в канавах вьюнов наловил. Во дворе, в дождевой бочке оставил.

– Хорошая жарежка, – одобрил отец, – но куда эта чертова стамеска…

На следующее утро я обнаружил пропажу. Задом вылез из еловых зарослей, отряхнулся и поплелся через поле и подвесной мост к Синилиным, жившим на самой окраине городка. Шел я медленно, даже нарочно придерживал шаг, но пришел вскоре, солнце только-только до середины телеграфных столбов добралось.

На крыльце сидел с папироской старик Синилин. Рядом с ним стояла ополовиненная бутылка водки, на тарелке лежал нарезанный огурец с хлебом и кусок вареного телячьего сердца.

– Он в огороде, – сказал старик, поправляя на правой ноге штанину, из-под которой торчал деревянный протез. – А стамеску так и не нашел. Зачем ему стамеска?

– В огороде, – тупо повторил я. – Нашел я вашу стамеску. На Таплаккенских холмах.

Старик удивленно посмотрел на меня и спросил:

– Огурчика хочешь? Своего посола. – Он затянулся папиросой. – Ко мне тут сватается одна… Может, и в самом деле, а? – И вдруг закричал во всю мочь: – Синила!

– Я сам, – сказал я.

– Зачем он тебе, если стамеску нашел? – Старик смотрел мимо меня. – Кто мимо него идет, только плюнуть норовит. Почему, а? Всю жизнь так. А?

Он упал спиной с крыши сарая на скороду, лежавшую вверх зубьями. Некоторые зубья пробили его насквозь. Так можно упасть только спьяну или нарочно. Он молча уставился на меня.

– Стамеску я нашел, – сказал я. – Но сперва тебя в больницу нужно.

А «скорой» у нас никогда и в помине не было.

Он булькнул ртом – на губах лопнул кровавый пузырь.

– Понедельник сегодня, – продолжал я. – Кто на работе, кто на огородах. А Гиндин свою машину не даст: она у него изнутри в коврах, ты ее так заговняешь, что потом век не отмыть.

Я вернулся во двор. Старик по-прежнему сидел на крыльце и курил папиросу.

– Телега нужна, – сказал я. – Он на скороду упал – в больницу надо. И подстелить бы чего. Ватник вон тот можно.

– Можно. Только верни потом. – Старик вытянул искалеченную ногу и сморщился. – А телеги нету. Тележка есть. На четырех колесах с ручкой. Я на ней говно в огород вывожу. Для него – как раз.

Я выкатил из-за сарая тележку на четырех ржавых железных колесах, всю в присохшем навозе. Встряхнул ватник, на котором Няня кричала «кря-кря», и бросил внутрь. Тележка подавалась со скрипом и визгом – старик лет сто втулки не смазывал, конечно.

Загородку между двором и огородом я раздвинул без труда. Но вот как снять с клиньев Синилу? Я взял его руками за шею – он заплакал тоненько, и я оставил его шею в покое. Старик с места не сдвинется, даже если молния в него ударит. Тогда я, набычась, поднял скороду стоймя, и вдруг Синила со всхлипом и стоном боком свалился в телегу. Быстро, пока он не успел привыкнуть, я поправил его тело, чтобы он лежал лицом вверх.

– Морду лопухом, – просипел он. – Прикрой морду – светит.

Я нарвал лопухов и накрыл его лицо и кровоточащее тело – грудь, живот, ноги. Напрягся – с большим трудом выкатил тележку во двор. Мешали вспучившие землю корни тополя и подрост. Тележку на корнях подбрасывало, но Синила даже не застонал ни разу. Мы проехали мимо его отца. Старик налил себе водки и, кивнув мне, выпил. На сына он даже не взглянул.

На улице, по обеим сторонам обсаженной березами и липами, стало легче. Можно было выбирать и места потенистее, и путь поровнее, без колдобин.

– Нашел я стамеску, – повторил я. – Это ты сам или это тебя? Со скородой?

– Сам, – сказал он. – А может, и нет. Если нарочно, то слишком уж больно. Я же знаю, за что меня братаны Брысины били. Гады, хоть и кореша. Они еще в лагере такие были… Я в карты проигрывал, а они велели за проигрыш старикам в валенки ссать. Зимой! Вообрази. Я и ссал – карты есть карты. Старикам я честно объяснил, в чем дело, но они тоже… выигрывать надо! А проиграл и нассал – получи винта в жопу. Зимой старому вору в валенок нассать… как живой остался – не знаю…

– Все ж знают, что ты и родителям в обувь ссал, – напомнил я. – Матери в сапоги, а она их только купила…