Орест и сын - Елена Семеновна Чижова

книги. Я пытался объяснить, говорил: здесь какая-то ошибка, — но отец не слушал и всё повторял, что во всем виноват я. Если бы не я, он давно бы закончил свою работу, и рисовал картины будущего, в котором вещество — его главное и великое открытие — заработает в полную силу.

Это вещество возвращало к жизни мертвых, но главное, на чем отец особенно настаивал, — могло остановить окончательный распад Империи, потому что эта задача требует создания нового человека, не умеющего отличать любовь от ненависти, рождение от смерти, добро от зла. Шептал о ветхих людях, которых необходимо подвергнуть специальной обработке, в противном случае цивилизация, построенная на крови бесчисленных жертв, погибнет окончательно и безвозвратно.

Я слушал и думал о том, что в бумагах, на которые ссылался следователь, тоже говорилось о кровотечении, несовместимом с жизнью.

Однажды я рассказал ему про старика. Мне показалось, отец слушал с интересом, в особенности, когда я заговорил про одновременные эпохи. На всякий случай я спросил: «Ты понимаешь?» — а он кивнул и ответил, что у этого закона есть аналогия: зародыш, пребывающий в чреве матери, по мере своего развития повторяет все животные формы. К примеру, на первых порах дышит жабрами. Тем самым, прежде чем начать свою личную историю, становится современником всех прошлых жизненных форм. Эти животные формы — земноводные и пресмыкающиеся, насекомые и насекомоядные, рыбы и птицы — видят в нем своего потомка, потому что он и есть их одновременный потомок, которому посчастливилось родиться на свет человеком.

Не помню, в какой связи я произнес слово интерпретация. Скорее всего, когда рассказывал о волхвах. Или о каменщиках, сохранивших свою великую тайну. Отец необычайно оживился, сказал, что в нашей истории интерпретация — важнейший этап. Но все-таки — второй. На первом испытуемый накапливает непосредственные впечатления, которые зависят от его внимательности, а также разрешающей способности зрения, осязания и слуха. А потом заговорил о черном ящике, вступающем в дело на самой последней ступени. Якобы он и принимает окончательное решение: если интерпретация оказывается ложной, система отсылает нас обратно — в начало игры. В этом случае приходится все начинать заново.

Конечно, я ничего не понял, но не стал переспрашивать. Все эти этапы, игры, ступени казались порождениями меркнущего ума. Стараясь его отвлечь, я заговорил о библиотеке, собранной стариком. О стеллажах, пущенных поперек комнаты, которые видел мельком, пока шел на кухню. Своей цели я добился: казалось, отец забыл о ящике, во всяком случае, сосредоточился на старике: «И где он теперь?» Я развел руками. Больничная палата — не самое подходящее место для разговоров о смерти. Даже если речь идет о чужом старике. «А ты не знаешь, — отец взял стакан и налил себе воды. У него была припасена специальная банка, стоявшая на тумбочке. По утрам он сам ходил на кухню к титану с кипяченой водой. — Куда делась его библиотека?»

Честно говоря, я решил, что этот вопрос он задал, как говорится, в личных целях и теперь попросит связаться с Павлом — чтобы тот навел справки и выяснил всё доподлинно, — а потом будет требовать от меня стариковских книг. Такая перспектива мне не улыбалась, и я решил завершить тему — раз и навсегда: «Соседи разворовали». Мне казалось, он расстроится, но отец заметно обрадовался, а потом допил свою кипяченую воду и сказал: «Не надо. Мне больше не надо книг».

Я кивнул, хотя и не поверил. Думал: минутное настроение. Пройдет время, и он снова возьмется за свое: будет мучить меня заказами, в которых всё перепутано — и названия, и имена авторов. Но я ошибся.

В следующий раз я пришел, как обычно, через неделю. Он пожаловался на боль в спине: дескать, тяжело нагибаться. «Значит, не нагибайся», — ляпнул я первое, что пришло в голову — в сущности, ничего особенного, но он ужасно раскипятился. Ходил по палате и всё повторял: «Что значит — не нагибайся?.. Это ты можешь не нагибаться…» В конце концов мне надоело, и я спросил: «А ты?»

«Я? — он остановился и посмотрел на меня с таким горестным недоумением, что заныло сердце. — Как не нагибаться? Мне приходится смотреть сверху, — но потом успокоился и заговорил про старика. Видимо, думал о нем всю неделю. — А еще? О чем вы с ним разговаривали?»

Все еще чувствуя сердце, я заговорил о сокровенных знаниях, обретаемых в Духе и объединяющих человечество: всех, кто рождается и умирает в разные эпохи, но в каком-то смысле стоит у одного окна. «А еще старик говорил, что новая истина не возникает на пустом месте. На пустом рождается ложь».

Отец сидел, сложив на коленях руки, и слушал внимательно, а потом вдруг сказал: «Неужели ты не понял? Это — страх. — И начал рассказывать про старика, будто они и вправду были знакомы: — Давно, скорее всего, в юности, твоего старика что-то напугало, вот он и погрузился в свою собственную цивилизацию, составленную из книг». — «Собственную? Ты действительно полагаешь?.. — я не закончил вопроса, отец перебил меня, энергично кивнув. Пришлось начинать заново. — Ты хочешь сказать, что на самом деле цивилизаций две?» На этот раз я сформулировал точно, во всяком случае, он охотно развил мою формулировку: «Вот именно: большая и маленькая. Чтобы скрыться во внутренней, надо пройти сквозь ту, которая снаружи».

Он и раньше говорил странные вещи. Я привык — относился к этому как к неизбежности, связанной с болезнью. Все-таки мы разговаривали не дома, на кухне, а в палате психиатрической клиники. Когда-то я даже советовался с лечащим врачом: что делать в подобных случаях? «Не перебивать: выскажется и успокоится. Задайте пару вопросов, отнеситесь как к игре. А потом попытайтесь его отвлечь, перевести разговор на другую тему». К этому рецепту я прибегал довольно часто и, надо сказать, успешно. Обычно отец успокаивался, его речи становились яснее.

«А если не пройдешь?» — я спросил, имея в виду, что делать тому, кто хочет замкнуться во внутренней цивилизации, но не знает, как преодолеть внешнюю, и понял: игры не получается. Мы оба говорим серьезно. А еще я поймал себя на том,