Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

– Весь этот… как бы получше выразиться… chambardement[105], что ли… порядком надоел, – говорит мсье М.

– Не говори, Альф, не говори, – соглашается Шершнев. – Вот он – коллективный муравьиный героизм во весь рост и во всю ширину плеч!

Альфред бросает газету.

– Во время испанки театры работали! А теперь – всё парализовано! Всё вышло из строя! Вода идет с перебоями! Так невозможно жить! Цирюльник закрылся. Цирюльник!

– Ты мог бы раз в жизни бороду отпустить.

– Ни за что, – говорит мсье М. и спускается вниз просить пани Шиманскую побрить его – немедленно, будто вопреки происходящей революции.

Мы почти не гуляем, слушаем радио, читаем газеты, которые приносит Ярек, мсье М. их почти не читает, перелистав, отдает нам. Шершнев над ними сопит, цыкает, шуршит очень добросовестно и подолгу, пока не послышится храп. После Клемана газеты пропадают.

Мы все болеем революцией, каждый по-своему; если мы о ней не говорим, она все равно продолжается, и внутри нас тоже.

Обедаем втроем за большим раздвижным столом в гостиной под Гайдна – Музыка на воде или для королевского фейерверка; дабы нарушить согласное стариковское ворчанье, к нам присоединяется Клеман (тогда за столом говорят по-французски).

– Все эти революции ни к чему не ведут, – начинает мсье М., – человек все равно остается прежним, меняются только кунштюки, с помощью которых люди обустраивают свои кости в этом ненадежном мире. – Серж поддерживает: «угу, угу». – За что и дерутся. За удобство, средства существования. Комфорт – это все, что беспокоит человека! Душой, силой, разумом человек наших дней ничуть не превосходит людей прошлых столетий. Как и прежде: достигнутое людьми мнимое совершенство – источник всех человеческих несчастий. И революциями этого не поправить.

– Ты не прав, – говорит Клеман.

– Тогда и Руссо не прав.

– Твой Руссо мне напоминает овечку, которая пошла гулять в лес, увидела, как волк пожирает лошадь, увидела преследующую зайца лису, увидела льва, увидела кабана, то бишь – увидела жизнь, испугалась и побежала обратно в загон плакать: «О, какие все злые! Как все несправедливо! Нет искренности! Нет дружбы! Ах, ах!»

– Послушай…

– Нет, это ты меня послушай! Люди ничем не отличаются от животных. Мы – часть этого мира. Изолироваться от природы невозможно. Мы все такие же, какой она нас создала. Мы во всем подобны ей. А что главное в природе?

– Что? – спрашивает Серж.

– Сила.

– О?

– Стихия!

– А не гармония? – поддразнивает мсье М.

– Нет! Животворящая сила стихийна, как революция. Именно сила толкает людей на борьбу. Ради этого люди выходят на улицу: ощутить в себе силу, способность изменить мир, прыгнуть выше других, показать себя. Когда тебе не дают высказаться, когда на тебя давят абсурдные правила и законы, когда тебя вяжут бюрократы по рукам и ногам, не давая силу применить, она сама вырывается, как пружина.

– О! Красивый образ, – замечает Серж.

– Природа – не комната, из которой можно выйти.

– Еще один отличный образ…

– Ладно, но зачем долбить улицы? Мы же не гунны.

– А зачем пилить деревья? Я же говорю, если на тебя давят снаружи, тебя распирает изнутри. Или тебе это так сложно понять?

– Нет, но…

– Впрочем, очень может быть, что тебе и не понять. Тот, кто не ощущал внутри себя силы, тот, кто все получил в наследство и ничего не добивался в жизни, никогда не поймет нашей борьбы.

Клеман встает и уходит.

– Когда тебя ждать? – кричит мсье М.

На этот вопрос ответа не бывает. Хлоп!

Мсье М. с Сержем почти каждый вечер выходят в сад, пьют чай с аперитивом; узенькая хрусткая лестница мне пока дается с трудом, поэтому я стою на балкончике, курю, пью мой чай и переговариваюсь с ними, их это забавляет.

– Спускайтесь вниз, к нам! – зовет Серж.

Я отмахиваюсь.

– Тогда я попрошу Ярека вас отнести, – говорит мсье М. – Он у нас силач.

– Ни в коем случае! Я не позволю себя носить на руках. Я не ребенок.

– А по мне так…

Смеются.

Они поднимаются в гостиную, помогают мне расположиться поудобней на софе с выгнутой волнистой спинкой и мягким подлокотником. Серж подкладывает подушки. Я вытягиваю мою больную ногу, рядом со мной появляется тумбочка, на подносе небольшие графины – с вином и водой, два бокала, розетка с мелко нарезанным сыром, пепельница и несколько сигарет. Серж и Альфред садятся в кресла и начинают беседу, которая уводит их в бесконечный мир отражений и перекличек, секретных кулуаров и пассажей, тайных встреч, интриг и совпадений. Одна история перетекает в другую, многие так и остаются не досказанными, повисают, как оборванные провода; появляются новые персонажи, а вместе с ними и новые истории, анекдоты, случаи, узлы свивающихся жизней – поток захватывает и несет, как поезд, медленно пересекающий фантастическую страну, но этот поезд странствует во времени, перелетая по волшебным мостам через десятилетия. Вместе с освистанным Пиранделло и актерами Серж выбегает из театра Валле через черный ход, а мсье М. ведет нас в китайский квартальчик, где в опиумной курильне находит одного из тех актеров и дополняет рассказ Сержа невероятными подробностями. Их рассказы переплетаются, вьются. Кажется, это был не простой табак – вкус был у него несколько кисловатый, он окутывал меня плотнее обычного, стелился по одежде, как туман по холмам, вился вокруг изогнутых ножек, поблескивал вместе с серебряным подносом, угольки в пепельнице отказывались гаснуть, долго светились, подмигивая… время останавливается, мы замираем посреди вечности, из прорех которой выплывают портреты мифических созданий.

В середине дня я читаю в кабинете Альфреда. Тут так много книг, хочется окунуться во все разом, но моя нога не дает мне возможности взбираться по лесенке, верхние полки мне недоступны, я взираю на них с беспомощностью ребенка. Когда хозяин приходит поработать, я, стараясь не шуметь, уволакиваю мою ногу.

Мсье М. работает каждый день; секретарь ему необходим, и мне эта роль нравится. Во-первых, его хотят издать русские в Америке. Серж им отправил несколько фрагментов рукописи, и там пришли в восторг. Альфред смеется: «Они не представляют себе, что за этим ничего больше нет, все остальное – такие же разрозненные эпизоды, целого нет, и не будет». Во-вторых, нашелся падкий на русскую литературу-в-изгнании блаженный французский издатель, которого настропалил Серж (сам у него издается). В-третьих, из Бонна вот уже несколько лет наезжает рассеянный славист (всегда что-нибудь забудет – то зонтик, то штиблеты, а один раз оставил привезенную с собой кофемолку): «И ему тоже отчего-то хочется меня издать, – мсье М. смеется, – он сам не знает, чего хочет… может быть, мою мебель… офорты Бенуа… эскизы Эрнста… или использует мою квартиру как бесплатный отель?» Мсье М. относится к своей писанине без должной серьезности – «обычная рутина, почти как гимнастика». Я тоже пока в полной растерянности. Наиболее целостными кажутся две повести: «Девять дней шторма» и «Американское лето», – разрозненные записи, которые А. М. организовал в роман о путешествии в Америку на трансатлантическом лайнере «Левиафан». В 1920-е А. М. был одержим Н. Евреиновым. Это подтверждает невероятное количество газетных вырезок из французских, русских, немецких, английских и даже польских газет. А. М. внимательно следил за путешествием Евреинова из СССР в Европу; есть запись о том, что его импрессарио Уилфред Эндрюз советовал Альфреду «не связываться с этим советским агентом», на что А. М. пишет: даже если Е. и был советским агентом, я плевать на это хотел, я играл бы в его постановках, в любых, даже самых неудачных. Попав в шторм, «Левиафан» вместо пяти дней шел девять: сама природа пытается мне помочь, устраивает бурю, чтобы задержать корабль, но проклятая морская болезнь свалила меня, единственное, что меня спасает, это даже не контрабандный ром и не опий, а мои записки: когда я пишу, совершенно не чувствую качки, поэтому большую часть времени я сижу над моими бумагами. А. М. подробно описывает попытки сблизиться с драматургом в Париже; узнав от доверенного лица, что Евреинов отправляется в Нью-Йорк ставить «Самое главное», А. М. покупает билет на тот же рейс. «Девять дней шторма» – это не только девять дней бушующего океана, но и девять дней бури в душе актера, который находится на одном лайнере со своим кумиром и никак не может найти способ с ним поговорить; это девять дней морской болезни (именно морскую болезнь он винит в том, что ему не удалось попасть в ближний круг Евреинова: мне помешали морская болезнь и Рудольфо Валентино, который не пойми откуда взялся на борту корабля и тут же подружился с четой Евреиновых, – кстати, молодая женушка маэстро как будто испугалась меня, даже отказала мне в танце, когда я, превозмогая морскую болезнь и слабость, появился на балу); девять дней стыда, отчаянного изучения собственной маниакальной натуры и одиночества: Leviathan – самое большое судно в мире, водоизмещение почти 60 тыс. тонн, 3000 пассажиров на борту, бары, танцевальный зал, кинотеатр, jardin d'hiver, банк и Бог знает что еще! Город на воде, плавающий остров Верна и – ни души, с кем можно было бы поговорить. Печаль, контрабандный ром был настолько плохой, что я предпочел опиум. Нигде и никогда я не был так одинок! Именно на «Левиафане» А. М. понял, что больше не может обходиться без алкоголя (в американских водах действовал сухой закон), не переносит морскую болезнь, терпеть не может океан. «Американское лето» – это road journal, путешествие по Америке, которое длится пять лет (в действительности, А. М. пробыл в США чуть дольше одного месяца, о чем сам неоднократно говорил, подчеркивая, что знает Америку плохо: нигде, кроме Нью-Йорка, в Америке я не был). Америка мсье Моргенштерна – это фантасмагорический сон, которым бредит Европа: Нью-Йорк, необозримое человеческое море посреди каменных айсбергов; грандиозный Нью-Йорк, из недр которого слышится один и тот же вопль исторического отчаяния; печальные звуки, пробирающиеся по улицам и канализации, как воздух по трубам органа, забираются в сердце и шепчут: тебе не на кого положиться – ни в прошлом, ни в настоящем, ни в грядущем – из этой безотрадной людской массы не выйдет ничего путного, все будет однообразно и безнадежно.