Топографический кретин - Ян Ледер

принес тонкую папочку в картонной обложке песочного цвета. Открыл, переложил пару листочков. Пододвинул Якову большую стеклянную пепельницу с не по-военному затейливой гравировкой: Ресторан «Челюскин».

— Можете курить, военнообязанный.

— Спасибо, не курю.

Офицер кивнул, подтянул пепельницу поближе, закурил сам, клубы дыма придали сцене кинематографического драматизма. Полистал папочку, закрыл. Поднял утомлённый взгляд.

— Ждите.

— Чего ждать-то, товарищ капитан?

— Ваш призыв отложен до особого распоряжения.

О как, до особого! Яков ощутил прилив самоуважения.

— А когда оно может наступить?

— А вот этого, военнообязанный, вам знать не положено, может, завтра, а может, и потом. Вы вещмешочек соберите, документы аккуратненько в удобное местечко уложите, чтоб долго не искать. Не волнуйтесь, отслужите своё, отчизна вас не забудет. Не забивайте голову вопросами, не относящимися к вашей компетенции. Лучше за оставшееся время приведите её в порядок.

— Кого? — на всякий случай уточнил Яков. Армия всё-таки, кто её знает, какой в ней ход мысли.

— Не кого, а что. Голову, — грамотный офицер неодобрительно покосился на Яковы патлы.

Особое распоряжение подоспело через полгода, к весеннему призыву. Так Яков и поступил в армию — практически добровольцем. В военкомат пришёл лысым и в жёлтой кофте, как Маяковский.

Он попал в престранное войско: сослуживцы со стажем называли часть кастрированной. Чтобы до этого додуматься, особого полёта фантазии не требовалось, потому что в документах полк числился как кадрированный. Это значит, что обмундирования, техники и всяких штыков-пайков в нём было тыщи, а живой силы — два десятка солдат, дюжина прапорщиков под коллективным прозвищем Сундук да сорок офицеров, которых за глаза звали совсем уж стрёмно: Псами. Имелся в кастрированной части и командир, подполковник-переросток Дубник в фуражке с высокой тульей и всегда ярко, как на строевой смотр, надраенных ботинках. Он однажды застал Якова за неприличным занятием — чтением полного собрания сочинений В. И. Ленина, — но это было не сразу.

А встретил его полк так, что Яков даже слегка попутал: это вообще армия или курорт? Страшные деды, о которых на гражданке такое рассказывали, что шевелились тогда ещё не обритые волосы, в жизни оказались истинными душками. Они напомнили Якову старшекурсников, только пока не очень хорошо ему знакомых и зачем-то одинаково вырядившихся. Особенно приятен был сержант Стёпа, похожий на гриб-боровик старослужащий, который лично — своими собственными дедóвскими руками! — учил Якова наматывать портянки и вообще наставничал на всю катушку.

Через пару недель Якова и остальной молодняк — в общей сложности четыре лысые головы — отвезли на стрельбище, дали пальнуть из автомата, а потом выстроили на плацу в парадной форме и вручили каждому красную папочку. Ну, то есть папочка была одна, просто вручали её в порядке очерёдности.

— Принимаю присягу и торжественно клянусь! — прокаркали лысые головы друг за другом, после чего встретились с пропущенными по такому случаю в расположение родственниками и друзьями, а с отбоем забрались на свои верхние койки и, утомлённые не по-солдатски ярким днём, тут же заснули.

— Подъём, сука! На гражданке дрыхнуть будешь!

— Вставай, чмошник, а то до дембеля не доживёшь! Дедушки чай несладкий не любят!

— Щербила за сахаром, Еврей за маслом! Бегом, уроды!

Столовая от казармы была через плац, шагов сто, и Яков спросонья не сообразил, почему дедушки не могут сходить туда сами, и вообще, с чего вдруг столь развязный тон? С другой стороны, они ведь тоже много чего хорошего сделали, так что ладно, чего уж там, разок можно…

— Привет, мужики, — сказал он, переступив порог столовой, в которой, как оказалось, тоже гоняли чаи. С пловом.

Пункт питания находился в ведении стройбата, который — по забавлявшей филолога Якова армейской терминологии — был прикомандирован к их полку. Хотя кто к кому прикомандирован на самом деле, это как посмотреть: стройбат, в отличие от полка, кастрированным не был, и когда во время утренних и вечерних поверок их выстраивали лицом к лицу на большом плацу, Яков сам себе казался бойцом до слёз малочисленного княжеского отряда, нечаянно напоровшегося на основные силы Большой орды.

Конечно, думал он, как бы играя сам с собой в полководца-стратега, пока малые командиры выкрикивали перед строем рапорты командирам большим — выкрикивали так, будто пытались больших напугать, — конечно, скоро подтянутся и наши дивизии, выведут из боксов наши танки, бээмпэшки и установки залпового огня и развеют в прах это странное воинство с мётлами, кирками, ломами и лопатами, но мы этого уже не увидим, мы об этом можем только мечтать, потому что пока всё это подтянется, пока напряжётся и долбанёт, наш краснознамённый ляжет здесь в полном своём составе, не щадя живота своего и прочих частей, включая кастрированные, покрывая себя славой и асфальтовой крошкой, и прямо отсюда, вот с этого серого пятака, раскалившегося на солнце так, что пятки жжёт через подошвы и портянки, прямо отсюда отправится строевым шагом в анналы героической истории…

— Салам, — ответил ему чернявый пацан в замасленных хэбэшных штанах и с лоснящимися от пота квадратиками на животе. — Зачем на ночь пришла?

— Да у нас там деды чай пьют… Масла не дадите пáек двадцать?

— И сахару, — добавил сослуживец Щербилин, которого демографический феномен тоже выхватил из университета, только ленинградского.

— И конфетов, да? Ты говори, если приходила. Наша дедушка много терпеть станут…

Боковым зрением Яков засёк движение слева от себя и быстро, по-птичьи, обернулся. Сзади, оттесняя их от входа, обступала плотная шеренга стройбатовцев. Вид у них был зачуханный, но в руках у каждого имелся какой-нибудь предмет — ремень, скалка, огромный полковой половник…

— Вы, чмыря, думала, так чурка много, их насрать, чай не надо, а? — один из сидящих за столом чубатых парней в застиранной хлопчатобумажной стекляшке прищурил и без того раскосые глаза, и Яков ощутил удар чем-то твёрдым по плечу. Не на убой, скорее на испуг.

— А-а, валим отсюда! — взвыл Щербила, которому, кажется, досталось посерьёзней, и они под гогот ханского войска метнулись к двери.

— То есть на дедушек вам насрать? — мягко повторил только что услышанное командир их родного отделения младший сержант Блинов. Говорил он без акцента, да и откуда ему было взяться: Блинов был образцовым славянином, хоть на плакат про дружбу народов. Своих голубых глаз он, однако, не поднимал, говорил в стол. — Насрать, чмырьки? А?

До сих пор таких слов в адрес своих новобранцев младший сержант не произносил — может, потому и не смотрел на них сейчас? Зато Яков и Щербила смотрели во все глаза. И не понимали, как относиться к тому, что видят.

В каптёрке на столе, за которым устроились деды, стоял чайник