Мир, полный демонов. Наука - как свеча во тьме - Карл Эдвард Саган

Из-за привычки к упорной самокритике и взаимной критике и принципа полагаться на эксперимент как главный довод в споре между гипотезами, ученые стесняются рассказывать о тех моментах, когда зарождается невероятная догадка, и самого завзятого скептика охватывает чувство изумления, даже благоговения перед чудом. А жаль, что об этом молчат: эти редкие мгновения прорыва как раз и придают человеческое измерение научной работе.

Никто не может быть открыт или скептичен на 100%. Где-то у каждого проходит граница[117]. Китайская пословица напоминает: «Лучше превзойти меру в доверчивости, чем в недоверии», но эта пословица принадлежит к той крайне консервативной эпохе, когда стабильность ценилась превыше свободы, а правители были весьма заинтересованы в том, чтобы традиции не пересматривались. Большинство ученых, скорее всего, предпочитают переборщить с недоверчивостью, нежели с доверием. Впрочем, и то и другое не дается без труда. Ответственный, последовательный, принципиальный скептицизм — это определенный образ мышления, который усваивается лишь благодаря сознательной и упорной практике. Доверчивость — или лучше «открытость», «чувство изумления» — тоже не появляется сама собой. Открытость непривычным идеям — будь то в физике или в общественных науках — подразумевает понимание этих идей. Открытость идеям, которых даже не понимаешь, — бессмыслица какая-то.

И скептицизм, и свежее чувство изумления — навыки, которые требуют практики, отработки. И государственное образование должно быть нацелено главным образом на то, чтобы гармонично соединить этих «партнеров» в сознании каждого школьника. Пусть бы СМИ рекламировали такое семейное блаженство, и в особенности пусть прославляет его телевидение. Представьте себе человеческое общество, в котором этот «брак неба и земли» состоялся: всем знакомо чувство чуда, все щедро раскрываются навстречу любой новой идее и ни одну гипотезу не отбрасывают, если нет на то существенных причин, однако предъявляют строжайшие требования к доказательствам (и это для них тоже вторая натура), причем с не меньшей суровостью проверяют те концепции, которые лично им дороги, чем те, которые они могли бы отвергнуть равнодушно.

Почему столь многим людям кажется труднейшей задачей изучать и преподавать науку? Я попытался изложить несколько вероятных причин: наука слишком точна и требовательна, ее открытия зачастую противоречат интуиции, тревожат, наукой можно опасно злоупотребить, она не признает авторитетов. Но нет ли более глубоких причин? Алан Кромер, профессор физики Северо-Восточного университета в Бостоне, заметил, что поразительное количество студентов не в состоянии усвоить даже первоосновы его предмета. В книге «Нездравый смысл: ересь науки» (Uncommon Sense: The Heretical Nature of Science, 1993) Кромер высказал предположение: наука трудна, потому что для нас это дело новое. Человечество как вид насчитывает сотни тысяч лет, а научный метод придуман всего несколько столетий тому назад. Мы просто еще не вполне овладели им, впрочем, как и письмом, которому несколько тысячелетий. Чтобы что-то получилось, требуется долгая тщательная подготовка.

Если бы не удивительное стечение исторических случайностей, мы бы вовсе не «придумали» науку, рассуждает Кромер:

Китайцы изобрели подвижные литеры, порох, ракету, магнитный компас, сейсмограф и систематические, под запись, наблюдения неба. Индийские математики придумали нуль, с которым так удобно считать, а значит, дали науке количественную меру. Календарь ацтеков был куда лучше, чем у тех европейцев, которые нахлынули и уничтожили их цивилизацию: этот календарь точнее и на более долгий срок предсказывал положение планет. Но внутри этих цивилизаций, по мнению Кромера, не развивался вопрошающий, скептический, экспериментальный метод. Этот метод зародился в Древней Греции:

Многое в этих рассуждениях мне по сердцу. Древние ионийцы и впрямь — первый среди известных нам народов — сделали источником мирового порядка и даже самого существования Вселенной не богов, а законы и силы природы. Лукреций воздавал грекам хвалу именно за это: «Природа освободилась, избавившись от своих высокомерных господ, и начала делать все сама без вмешательства богов». Однако имена этих ионийцев и их открытия упоминаются разве что во введении к курсу философии, а так они вовсе не на слуху. Они забыли богов — и их постигло забвение. Мы отнюдь не стремимся увековечивать память скептиков, а уж их идеи — еще менее. Герои, пытавшиеся объяснить мир в терминах материи и энергии, могли появляться вновь и вновь в разных культурах, но их тут же обрекали на забвение жрецы и философы — приверженцы традиционной мудрости, ведь и подвиг ионийцев был практически забыт после эпохи Платона и Аристотеля. Учитывая множество культур, множество таких экспериментов, можно допустить, что приживался этот метод далеко не всякий раз.

Прошло всего 10 000-12 000 лет с тех пор, как впервые были одомашнены растения и животные и началась цивилизация. Прорыву ионийцев 2500 лет, и он почти стерся из памяти. Можно обнаружить первые шаги к научному методу в Древнем Китае, в Индии и в других местах — неуверенные, незавершенные, не принесшие таких результатов, как в Греции. Но что было бы, если бы не появились ионийцы и греческая математика и наука в целом не достигли расцвета? Возможно ли, чтобы никогда больше в истории человечества наука уже не возникла бы? Или, принимая во внимание множество культур, множество исторических вариантов, мы вправе допустить, что нужная комбинация факторов раньше или позже сложилась бы где-то в другом месте — на Индонезийских островах или на Карибских, где-то на периферии центрально-американской цивилизации, куда так и не добрались бы конкистадоры, или в норманнских колониях на побережье Черного моря?