Анри Бергсон - Ирина Игоревна Блауберг

чем будет эта форма, ибо причины – уникальные для каждого случая – составляют здесь часть действия, оформляются одновременно с ним и определяются им в той мере, в какой и сами его определяют» (с. 175). В «Опыте» Бергсон говорил о причинности подобного типа еще в гипотетическом плане, теперь же, в рамках разработанной онтологической концепции, она выглядит вполне определенно.

Уже в конце жизни в одном из писем Бергсон объяснил появление в его концепции метафоры жизненного порыва и вообще тот факт, что он часто прибегал к образам и метафорам, предпочитая их понятиям. Эту особенность своего стиля он оценивал как характерную черту методологии: «В такой книге, как Творческая эволюция или Два источника, образ чаще всего выступает посредником: он необходим, поскольку ни одно из существующих понятий не могло бы выразить мысль автора и автору приходится поэтому ее внушать. Внушение может быть осуществлено только с помощью образа, но такого образа, который не выбирается философом, а предстает как единственное средство коммуникации и навязывает себя с абсолютной необходимостью». Так, соотнесение феноменов жизни и эволюции с жизненным порывом было вызвано не потребностью в украшении стиля и не стремлением замаскировать с помощью образа незнание глубинной причины этих процессов, как поступает виталист, привлекая с этой целью «жизненное начало». Дело в том, по словам Бергсона, что философия предлагает здесь только два принципа объяснения: механицизм или телеологию; между ними и необходимо было прежде выбирать. Но «я не принимал ни одну из этих точек зрения, которые соответствуют понятиям, сформулированным человеческим духом с совершенно иной целью, чем объяснение жизни. Нужно расположиться где-то между двумя этими понятиями. Как определить это место? Нужно, чтобы я указал его пальцем, поскольку не существует понятия, промежуточного между “механицизмом” и “целесообразностью”. Образ порыва и есть только это указание. Сам по себе он не имеет никакого значения. Но он его обретет, если читатель захочет расположиться вместе со мной в этом пункте, чтобы выяснить, что можно узнать относительно жизни, а что нельзя… Стало быть, моя так называемая метафора в действительности есть точное и вместе с тем всеохватывающее указание возможных констатаций. Вот почему она глубоко отлична от бесплодных образов, таких как “воля к жизни” Шопенгауэра»[320].

Несколько иное объяснение Бергсон дал в одной из бесед того же периода. Рассказывая собеседнику, как он использовал свой любимый метод «сопоставления», он привел в качестве примера идею жизненного порыва: «Вот две линии, которым нужно следовать, – с одной стороны, механицизм, с другой – целесообразность; существует ли между ними точка взаимопересечения? Ни идея “чистого движения”, ни идея “направленности к” не достаточны; нужно было искать глубже. Тогда мне пришла мысль: во всяком жизненном движении всегда есть возможность продолжить это движение за пределы актуального состояния. Вот что я хотел выразить “образом”, и я выбрал образ “жизненного порыва”… Этот образ… освещает неясный момент факта жизни и дает почувствовать, что движение “продолжается” в самом себе»[321]. Емкая метафора жизненного порыва столь же неразрывно связалась в сознании последующих поколений с именем Бергсона, обозначая его место в истории философской мысли, как понятие длительности, – возможно, даже более тесно, хотя именно второе он всегда считал центральным. По словам Б. Скарги, эта метафора – из ряда тех, которые П. Рикёр называет «живыми метафорами», но использование их отнюдь не связано с недостаточной концептуальной проработкой. В данном случае как раз метафора работает лучше, чем понятие. Призыв к созданию в философии средств выражения, соответствующих глубине, сложности и подвижности познаваемой реальности, – очень важный момент в бергсоновской концепции. В этом поиске адекватных языковых форм, в обращении к образам и метафорам рождался новый способ философствования, понимания мира и человека[322]. Метафора жизненного порыва в данном плане чрезвычайно плодотворна, несет в себе множество смыслов, и один из них связан с трактовкой Бергсоном причинности. Психологическая причинность, представавшая раньше как «интеллектуальное усилие», теперь становится усилием самой жизни, нацеленным на то, чтобы «добиться чего-то от неорганизованной материи» (с. 152), «подняться по тому склону, по которому спускается материя» (с. 243). Не случайно термин «усилие» и в этой работе Бергсона остается одним из наиболее частых.

Жизнь и материя. Нисхождение или восхождение?

Но здесь звучит уже иная тема – тема материи, которая впервые появилась в «Материи и памяти». Динамический образ мира, создаваемый в «Творческой эволюции» трактовкой реальности как всеобщего взаимодействия, конкретизируется в описании напряженного взаимодействия двух сил – жизненного порыва и материи. Точнее, это два разнонаправленных процесса: «В действительности жизнь есть движение, материальность есть обратное движение, и каждое из этих движений является простым; материя, формирующая мир, есть неделимый поток, неделима также жизнь, которая пронизывает материю, вырезая в ней живые существа. Второй из этих потоков идет против первого, но первый все же получает нечто от второго: поэтому между ними возникает modus vivendi, который и есть организация» (с. 246–247). Жизнь – тенденция «действовать на неорганизованную материю» – в своем развертывании испытывает постоянное сопротивление этой косной материи, представляющей собой угасшие и отвердевшие «отложения» самого жизненного порыва. (Собственно говоря, у Бергсона можно обнаружить два, не особенно согласующихся между собой образа: во-первых, жизнь и материя предстают как разнонаправленные потоки, а во-вторых, материя толкуется как застывшие части субстанции жизненного потока, которые он несет с собой. Но преобладающим является все же первый образ.) В тех пунктах, где напряжение первичного импульса ослабело, – интенсивное становится экстенсивным, временное превращается в протяженное, длительность в пространство.

Проблема соотношения экстенсивности и напряжения в развитии мира, поставленная еще в «Материи и памяти» и представляющая особый интерес как свидетельство рецепции Бергсоном тем античной философии, стоицизма и неоплатонизма, – одна из наиболее интересных и своеобразных в его концепции. В «Творческой эволюции» он объясняет, обращаясь к диалектике интенсивного и экстенсивного, генезис материи, которая оказывается результатом исчерпания первичного импульса, победы сил энтропии. Обращает на себя внимание постоянная характеристика материи как «инертной» (мы отмечали, что это определение появилось в работах Бергсона еще в начале века); несколько бледнеет, хотя и не исчезает совершенно то впечатление о материи разнородной, качественной, которое создавалось в «Материи и памяти»; теперь Бергсон ближе к позиции Плотина в этом вопросе[323], хотя и в «Творческой эволюции» встречается описание протяженной материи как «расцвеченной красками» и неоднократно подчеркивается, что она не может быть сведена к чистой геометрии, к пространству. Материя стремится к пространственности, но ее части «все же еще находятся в состоянии взаимной сопричастности и взаимопроникновения» (с. 196), и хотя ей присуща тенденция создавать изолируемые системы, такое изолирование не бывает полным (с.