Французский дворянин - Стэнли Джон Уаймен

Помня, однако, предупреждение короля Наваррского не обращаться к нему за наградой, я был в недоумении относительно того, что же предстояло мне теперь. Все мои надежды основывались на обещании господина Рони позаботиться о моей судьбе. Утомленный придворной жизнью в Блуа, с ее кознями и всевозможными предательствами, я все-таки не знал еще, каким образом удастся мне снова переправиться через Луару, главным образом ввиду вражды, которую питал ко мне виконт Тюрен. Быть может, я еще больше раздумывал бы над этим обстоятельством, не явись у меня другая, еще более серьезная причина для тревоги и раздумья: это – странное поведение, капризы и причуды девицы де ля Вир.

Мне казалось, что я нашел ключ к уяснению загадки. К великому удивлению своему, но, признаться, и к удовольствию, я начал убеждаться, что единственное объяснение всему было то, которое приходило мне в голову уже раньше, при взгляде на лицо девушки, когда она металась между мной и королем. Перебирая в памяти все происшедшее с нашей встречи в передней Сен-Жана, я вспомнил насмешку, отпущенную на наш общий счет Матюриной. Мадемуазель, без сомнения, не забыла этой насмешки: отсюда ее враждебность и презрение ко мне, все эти жестокие слова и грубое обхождение со мной во время нашего путешествия. А это, вместе с природной ее гордостью, способствовало тому, что я составил себе о ней столь низкое мнение, в особенности когда сравнивал ее с моей уважаемой матерью. Но мне пришло в голову также, что насмешка Матюрины могла сослужить мне и известную службу, заставив мадемуазель помнить обо мне и внушив ей мысль, что ее судьба до известной степени связана с моей. Предположив это, мне уже не трудно, было объяснить себе ее поведение в Рони, когда она, убедившись, что я не предатель, и раскаиваясь в прежнем своем обращении, пыталась заглушить новое чувство, зашевелившееся в ее груди. Отсюда мне уже легко было уяснить себе и дальнейшее ее поведение в предполагаемом, конечно, смысле. Но, будучи уже в преклонных годах, с пробивающейся сединой, имея все лучшее в жизни позади, я никогда не осмеливался и мечтать о ней подобным образом. Человек бедный и сравнительно незнатного происхождения, я не смел и думать о богатейших владениях, которых, по слухам, она была обладательница. Далее теперь я чувствовал себя словно ослепленным той картиной, которая внезапно открывалась передо мной. Я лишь с трудом мог представить себе ее такой, какой видел в последний раз – с рукой на перевязи от раны, которую она получила, защищая меня. Не без волнения и даже боли я почувствовал, что ко мне как будто возвращается юность, с которой я уже покончил было счеты, а вместе с нею те радужные надежды и планы, которые по большей части посещают людей только однажды, в ранней молодости. До этой минуты я считал эти светлые надежды и мечты уделом других людей.

Нет ничего удивительного, что наступивший рассвет застал меня за такими приятными размышлениями, которые к тому же имели для меня всю прелесть новизны. В это утро небо было замечательно ясно и восход великолепен, принимая во внимание сравнительно позднее время года. И теперь, когда я вспоминаю это дивное утро, рука опускается и перо отказывается передать чувство сладостного восторга, охватившее мою душу при виде этого, собственно говоря, столь обычного явления природы. Я точно купался в ярких солнечных лучах, проникавших в мою комнату сквозь решетчатое окно, и с ненасытной жадностью вдыхал утреннюю свежесть, испытывая то стремление к Божеству и к добру, которое, по воле Создателя, часто пробуждается в нас в подобные минуты в юности, но которое мы редко испытываем впоследствии, когда время и жизненная борьба уже успеют притупить нашу впечатлительность. Я не дожил еще до того возраста, когда взвешивают предстоящие затруднения. Единственной печальной нотой в моем радостном чувстве было сожаление о том, что моей матери нет более в живых: она уже не может разделить со мной счастье, о котором так часто и с такой любовью мечтала. И я почувствовал, что стал как-то еще более связан с нею. С чувством глубокой нежности и любви вспомнил я последние ее слова, в особенности же последнюю просьбу насчет барышни. Я дал себе обет до отъезда посетить ее могилу и вспомнить там еще раз о той любви, которая освящала всех женщин в моих глазах.

Размышления мои были прерваны неожиданным обстоятельством, которое сначала хотя и не носило успокоительного характера, но окончилось благополучно и даже явилось до известной степени развлечением. В нижнем коридоре, вымощенном, как и все здание, камнем, на лестнице около моей комнаты послышалось легкое звяканье цепей. Каково же было мое изумление, когда дверь отворилась и вошел человек, в котором я тотчас узнал глухого Матфея, – того самого негодяя, которого видел в последний раз вместе с Френуа в доме на улице Валуа. Я в страхе вскочил с места: мне подумалось, что старшина-маршал подлым образом предал меня шайке Брюля. Но, разглядев, что человек этот был закован в цепи, я снова уселся, ожидая, что будет дальше. Оказалось, что он просто принес мне завтрак и сам был пленником. Но этот человек не узнавал или делал вид, что не узнает меня: я не мог заставить его говорить. Немного спустя меня навестил сам старшина. В знак завязавшейся с вечера дружбы он принес мне букет цветов, который я принял от него скорее из вежливости, чем с удовольствием. От него мне удалось узнать, каким образом этот негодяй очутился на его попечении. Оказалось, что Френуа, не любивший стеснять себя, взяв на свое попечение раненого, положил его в ночь нашей стычки у дверей больницы при одном из монастырей, расположенных в этой части города. Монахи приютили его, но прежде чем принять его к себе, предложили ему, по обычаю, несколько вопросов. Матфей отвечал вполне искренно. К несчастью для него, настоятель, случайно или по ошибке, начал неудачно.

– Вы, ведь, не гугенот, сын мой? – спросил он.

– Да, благодарение Господу! – простодушно ответил Матфей, полагая, что его спрашивают, католик ли он.

– Что?! – воскликнул смущенный поп. – Разве вы не верный сын церкви?

– Никогда! – отвечал наш глухой приятель, в полном убеждении, что все идет прекрасно.

– Так вы еретик? – воскликнул монах в исступлении.

– Аминь! – с самым невинным видом ответил Матфей, полагая, что это третий из вопросов, которые ему обыкновенно предлагали, когда он обращался куда-нибудь за помощью.

Неудивительно, что эти ответы вызвали негодование монахов: Матфей, несмотря на все уверения в своей глухоте, был передан страже старшины-маршала. На вопрос, каким образом он мог объясниться с ним, старшина ответил, что его маленькая дочь восьми лет почему-то привязалась к этому бродяге и ужасно любит разговаривать с ним при помощи придуманных ею самою знаков. Мне это показалось сперва странным, но в скором времени я убедился, что это так: и эта девочка распоряжалась бродягой полновластно. Когда староста ушел, снова послышалось звяканье цепей: вошел Матфей, чтобы взять у меня тарелку и миску, и очень удивил меня, заговорив со мной. Сохраняя прежний свой угрюмый вид и едва глядя на меня, он спросил отрывисто:

– Вы опять собираетесь ехать?

Я кивнул головой в знак согласия.

– А помните того лысого Гнедка, который упал тогда вместе с вами? – буркнул он, устремив мрачный взгляд в пол.