О чем говорят президенты? Секреты первых лиц - Вячеслав Кеворков

— Дорогой коллега, — он бесцеремонно хлопает меня по плечу, — вчера я слушал тебя, сегодня ты послушай меня, старого волка. — Не вижу причин и не одобряю твоего возмущения. Тебе ставят памятник, заметь, при жизни и бесплатно. Ты должен радоваться, а вместо этого ты возмущаешься.

— Естественно. Во-первых, я не просил ставить мне памятник, во-вторых, я никогда не скакал на лошадях и поэтому не понимаю, для чего меня взгромоздили на эту гранитную кобылу. В-третьих, я хотел бы знать, кому пришло в голову сделать такую безобразную надпись, которая все ставит с ног на голову. И последнее. Насколько мне известно, памятники ставят покойникам, а я пока еще жив.

— Что ж, дорогой коллега, если не возражаешь, начнем с конца. Сегодня ты действительно еще жив. А завтра? — Он развел руками, — а завтра ты вылетаешь в Европу. А, как известно, человек, только занявший место в кресле самолета, уже наполовину покойник. Американцы правят миром, потому что умеют просчитывать события наперед. Так вот если над океаном с самолетом что-то случается, то ты оказываешься в привилегированном положении по сравнению с остальными. У тебя уже есть памятник, да еще какой! — Он кивнул головой в сторону коня и всадника. — И это все тебе, то есть твоим родственникам обойдется бесплатно. А ты знаешь, сколько стоит в Америке памятник средней сложности. — Он достал из кармана бумажку и приступил к оглашению стоимости памятников, поставленных великим людям Америки. — Вашингтон стоил… Линкольн стоил еще больше… — Он зачитывал лист медленно, с чувством и с удовольствием. — Сумма, выплаченная за все памятники, могла бы составить значительную часть бюджета страны.

Наконец он закончил чтение.

— Так вот, мой дорогой, стоимость памятника — это его визитная карточка. И наши гиды начинают показ и рассказ о любом монументе с того, что называют его стоимость. Я считаю, что эта цифра должна стоять непосредственно после дат рождения и смерти. А, может быть, и впереди них.

— Но я повторяю, что не согласен, в первую очередь, с надписью, которая все искажает.

— И опять ты не прав. Взгляни. Текст подписан двумя весьма уважаемыми людьми — президентом Америки Дуайтом Эйзенхауэром и президентом России Борисом Ельциным.

— А кто сказал, что я отношусь с уважением к Ельцину?

— Твое отношение к вашему президенту — это интимный вопрос. Теперь что касается надписи. Мы, американцы, давно установили в мире порядок: кто платит, тот и диктует текст. Да и не важно, где он будет нацарапан: на бумаге, на воде, на гранитном пьедестале. И запомни, наконец, — он поднял указательный палец вверх, — что деньги — это основа демократии. Они без нас с тобой распределят все, как положено, и заставят всех делать то, что необходимо.

— Заставят! Вот ты и проговорился. А теперь запомни то, что скажу тебе я: насилие денег так же безнравственно, как и насилие властью.

Гранитный конь повернул голову и громко заржал, затем немного подумал, встал на дыбы и громко зааплодировал передними конечностями.

Под аплодисменты я и проснулся. Пассажиры добросовестно и от души били в ладоши, благодаря опытного летчика, плавно посадившего машину на посадочную полосу. Ко мне эти аплодисменты не имели ни малейшего отношения.

Взглянув на людей, радующихся тому, что их благополучно доставили к месту назначения, а не отправили в мир иной, я пришел к твердому убеждению, что мир реальный, то есть жизнь, значительно интересней любого наваждения, даже самого нелепого.

I

Человек, вступивший в какие-то отношения с Россией, не может избежать ощущения трагичности.

Такова была моя первая мысль, когда я прочитал рукопись до конца. Трагичными были не только последний отрезок пути, пройденный моим другом Валерием Ледневым, которому здесь воздвигнут достойный и заслуженный памятник, и его конец, но также и корреспондента Хайнца Лате. Великие имена обретают черты, делающие их человечными, только в том случае, если в повествование о них включаются и их ошибки, заблуждения, а также вещи, подчас нелицеприятные. Самые могущественные фигуры такого могущественного государства, каким был Советский Союз, так и не смогли освободиться из тисков своей системы. Так разве можно было требовать или ожидать этого от людей, стоявших на более низкой ступени иерархической лестницы?

Трагические судьбы после прочтения вновь возникают в памяти, в том числе и судьбы людей, ни разу не упомянутых в этой книге. И многие из рассказанных здесь забавных эпизодов не могут заслонить собой дьявольски серьезную подоплеку и тот большой риск, на который шли участники событий, во всяком случае на «другой стороне»; на нашей стороне в худшем случае рисковали вынужденной мягкой посадкой.

II

Естественно, что у меня не было и тени подобных мыслей, когда моя секретарша в ведомстве федерального канцлера Элизабет Кирш сообщила мне о желании одного советского журналиста взять у меня интервью, однако я отклонил эту просьбу. После этого мне позвонил Кони Алерс, руководитель ведомства по печати и информации федерального правительства и попросил меня об этом еще раз, сказав, что он уже кому-то пообещал, что этот журналист будет принят мною. Речь идет об одном человеке, который уже побывал здесь с Аджубеем, чтобы подготовить визит в Германию Хрущева, и который, во всяком случае, не настроен враждебно по отношению к Германии. Ну, хорошо. Он будет принят. Он станет последним посетителем, когда уже ничего не останется на письменном столе, ближе к вечеру в канун Сочельника.

Все это началось вполне безобидно, 24 декабря 1969 года Леднев — у него заметно выпирало брюшко — присел под портретом Гельмута фон Мольтке на краешек кресла, что было признаком нервозности с его стороны, и передал мне в знак благодарности за эту, назначенную под Рождество встречу, искусственную елочку высотой 10–12 см, которая раскрывалась как китайский зонтик. Невзирая на этот доброжелательный и трогательный жест, на его первый, довольно-таки нелепый банальный вопрос был дан точно такой же ответ.

В таком духе беседа продолжалась еще пару минут, и я уже стал подумывать о том, как бы избавиться от этого посетителя с помощью пары гладких дружелюбных фраз о конструктивных намерениях нового правительства, в особенности по отношению к Советскому Союзу, когда одно из брошенных им замечаний заставило меня насторожиться: он сослался на письмо федерального канцлера советскому премьер-министру Косыгину.

Об этом письме у нас знали только четыре человека: я, который его набросал, Брандт, который его отредактировал и подписал, Шеель, который его прочитал, и секретарша, которая его напечатала. Поскольку тогда я еще был убежден в том, что Советский Союз — это государство, где не только царит порядок, но и не происходит ничего важного без контроля и не по плану, было очевидно: этого человека прислал Косыгин. А следовательно, то, что он говорит, гораздо ближе к первоисточнику, а потому и важнее, чем то, что передает посол Царапкин из третьих или четвертых уст. Заблуждение и истина вполне могут приводить к правильному выводу.