История Семилетней войны - Иоганн Вильгельм Архенгольц

Уже давно немцы приписывали себе славу быть самым ученым народом мира. Они глубоко изучали науки, языки всех тех народов, наставниками которых сделались сами, благодаря своему неутомимому изучению стольких отраслей человеческих знаний. Но при всех своих качествах ученые эти были педанты. Ученость вытесняла их гений, и как раз те люди, которые духовно гораздо больше жили в Афинах и Риме, чем в Германии, совершенно незнакомы были с принципами вкуса. При том немецкий язык не был еще обработан. Только тогда, когда бессмертные поэты оживили его божественной искрой гения, проявили его во всех формах и настроили лиру свою на все тоны, когда его стали развивать, – только тогда узнали его красоту, богатство и силу. И вот в области науки совершились те гигантские успехи, о которых еще теперь иноземные народы не могут судить из-за недостаточного знания языков. Великая эпоха эта как раз совпала со временем этой необыкновенной войны, когда развилось так много иных духовных деятелей, обнаружившихся удивительными действиями.

Никогда духовный переворот народа не был быстрее и чудеснее; никогда еще величие человеческого духа не проявлялось столь разнообразно, как теперь. Пока немецкие полководцы, Фридрих и Фердинанд, под громом орудий давали страшные наставления народам земли, немец Винкельман так же мужественно, как удачно вступил в лабиринт древности, чтобы привести в порядок хаос древнего искусства, немец Эйлер определял течение планет, а немец Менгс становился Рафаэлем восемнадцатого столетия. Художники-пластики размножились в Германии и проявили свое искусство на камне, медалях и меди. Таким образом, немецкие музы вызвали искусства среди кровавых битв и вплели лиру поэта, кисть живописца, резец гравера и долото скульптора в новопосаженные лавры.

Этот духовный переворот распространился на все. Именно в то время, когда совершенствовалось военное искусство, благоразумные немецкие теологи оставили свои непонятные догматы и стали преподавать чистую мораль. Немецкая критика была до сих пор в состоянии детства, теперь настало для нее время вступить на великое поприще. Юристы изменили свой варварский язык и ввели философию в храм Фемиды. Доктора перестали обнаруживать при больных свою греческую ученость и стали понятно говорить и писать. Немецкие естествоиспытатели, хотя никто из них не был таким живописцем природы, как Бюффон, все же продолжали больше чем когда-либо наставлять в естественных науках даже самые умные народы Европы, французов и англичан, производя новые открытия, неутомимые изыскания и совершенствуя искусство речи. И математики воспользовались новым богатством языка, обнаружив в своих сочинениях неслыханную до тех пор доступность.

Но больше всех отличались поэты. Уже прозвучали песни Галлера, Гагедорна, Бодмера, Утца и Геллерта, прошедшие незаметно среди еще необразованного народа. Настало лучшее время, когда столько событий и страстей побудило даже самых сонных людей всех слоев германского общества если не к деятельности, то к проявлению своих чувств, и тогда-то выступили Виланд, Клопшток и Лессинг. Эти три мужа были избраны судьбой, чтобы обеспечить национальную славу германского гения у современников, но еще больше у позднейшего потомства и встать наряду с величайшими гениями других народов. Эти великаны шли в то время, еще юношами, медленными, но верными шагами к храму бессмертия. Виланд начинал очаровывать людей своей божественной поэзией. Поучая и наслаждая на каждом шагу, он шел по своему лабиринту, то воспевая симпатические ощущения, то облекая свою философию в самые прелестные образы, перенося читателей то на Олимп, то в Грецию, то во времена рыцарства, изображая то действительность, то идеальный мир; то пленял он своей прозой, то стихами, притом с таким искусством, что, по словам французского поэта Дората, можно было подумать, что сами Грации диктовали все это, а Виланд только записывал. Клопшток выступил тогда же со своей Мессиадой, поставившей его наряду с величайшими поэтами всех времен, а Лессинг начинал развивать свой гений, проявившийся везде, во всех отраслях знаний. Клейст неподражаемо воспевал прекрасную природу, Глейм становился германским Тиртеем и Анакреоном, Рамлер – Горацием, а Гесснер – Феокритом. Еще не было философов и историков, лишенных педантизма, но уже вполне можно было рассчитывать на их скорое появление, так как эти поэты должны были что-нибудь создать, воодушевление их должно было согревать, искусство их – повлиять на дух и вкус общества, а могущество их гения – подействовать даже на бесчувственных людей.

Фридрих игнорировал это блестящее начало славной литературной эпохи из предрассудка, которого даже его беспристрастным ученым друзьям не удалось победить. Между прочими в это время при короле находились два защитника новейшей немецкой литературы, два ученых иностранца: английский посол Митчел, его военный товарищ, и французский маркиз д’Аржан, друг Фридриха. Оба они старались обратить внимание короля на полет германского гения, за которым он не следил. Но так как монарх терпеть не мог немецких букв, то представления этих прекрасных мужей остались безполезными. Готшед, имевший еще тогда много сторонников, считавших его необыкновенным человеком, менее всех мог уничтожить эти предрассудки, когда удостоился беседы с коронованным поэтом. Его ложно приобретенная слава при ограниченных способностях, полное отсутствие ума и вкуса скорее усилили предвзятое невыгодное мнение короля и определили его суждение по этому вопросу на всю остальную жизнь. Наконец Фридрих, по совету Квинта Ицилия, призвал к себе профессора Геллерта. Основательные познания этого ученого, его вкус и поведение повергли короля в удивление, и похвалы его поистине пристыдили скромного Геллерта; даже откровенность ученого, упрекавшего монарха в его слишком большом пристрастии к французам и в пренебрежении немецкой литературой, понравилась ему. Но дело кончилось лишь одним свиданием, несмотря на приглашение Фридриха к частым посещениям.

Столь неожиданное прекращение английских субсидий немало, должно быть, способствовало тому, что Фридрих в последующей кампании решил действовать лишь оборонительно. Австрийцы, не привыкшие к этому, полагали, что эта осторожность не что иное, как военная хитрость, с целью более успешного исполнения какого-нибудь большого замысла, и потому со своей стороны тоже воздержались от наступательных действий и лишь наблюдали за его движениями. Силезия все еще была главной целью австрийцев и русских; ввиду этого Фридрих направился туда весной этого года, оставив в Саксонии принца Генриха с армией. Здесь же остался и Даун со своей главной армией, предоставив Лаудону попытать счастья с королем. Полководец этот, ставший главным заведующим полевыми магазинами и который до сих пор командовал лишь второстепенными корпусами, впервые стал теперь во главе большой армии и с нею проник в Силезию; руководясь особыми приказами своего двора, он теперь тщательно избегал битвы, вопреки своему обыкновению. Два месяца стоял он в укрепленном лагере при Браунау, и горные духи покровительствовали тут австрийцам, как некогда под начальством Дауна. Наконец он выступил, так как в основании этого военного плана должно было быть его соединение с главной русской армией. Генерал Гольц стоял с армией в 12 000 человек у Глогау, чтобы наблюдать за русскими. Король прислал ему еще подкрепление из 9000 человек с приказанием по очереди атаковать все русские корпуса, двигавшиеся поодиночке. Но вскоре Гольц умер; начальство принял Цитен, проникший в Польшу; но ему пришлось отказаться от дальнейших попыток из-за быстрого соединения всех русских корпусов, которые вторглись в Силезию и старались соединиться с Лаудоном, стоявшим по ту сторону Одера. Но королю удалось предупредить их, благодаря необыкновенно быстрым, почти невероятным маршам; 4 августа прусская армия, вместе со всеми корпусами, находившимися в Силезии, имея при себе, кроме обыкновенной артиллерии, 130 тяжелых орудий, прошла шесть с половиной миль от Опперсдорфа за Нейсой до Пуатмансдорфа; на следующий день она прошла до Штрелы 2½ мили, а 6 августа – снова 6½ мили до Канта. Благодаря таким усиленным передвижениям армии, Фридрих долго мешал переправе русских через Одер; последние блуждали в нерешительности кругом и бесцельно обстреливали Бреславль из семи батарей. Поэтому соединения неприятельских армий не произошло, согласно плану, в июле, а только 12 августа, при Штригау, удовлетворив наконец желаниям союзников, стремившимся к тому уже 4 года.