Жорж Бизе - Николай Савинов

Они входят в красный с золотом зал и любуются плафоном Жюля-Эжена Леневе — тоже Римского лауреата, прославившегося уже своей росписью стен Пантеона и церквей Святого Сульпиция и Святой Клотильды. Все внутреннее убранство театра — плод труда Римских лауреатов. Что же — если дорога открылась, может быть, в этих стенах прозвучит, наконец, и «Сид»? Все может быть! Но пока что вроде бы собираются ставить «Рабыню» Мамбре. Что поделаешь — подождем… Не впервой!

А сегодня — торжественная ретроспектива, дань уважения прошлому. Намечались увертюры к «Немой из Портачи» Обера и «Вильгельму Теллю» Россини, первый и второй акты «Жидовки» Галеви, третий и четвертый акты «Гамлета» Тома, а из более молодых современников — сцена в храме из «Фауста» Шарля Гуно и второй акт из балета Делиба «Ручей».

Но театр — это театр! В самый последний момент заболела Кристина Нильсон — «Фауст» и «Гамлет» по этой причине сняты. Пойдут отрывки из «Гугенотов» — опять Мейербер!

Зал гудит от нетерпения, предвкушая волшебное зрелище: говорят, эта сцена оборудована по последнему слову техники и здесь нет ничего невозможного! Ну что же — тем лучше…

Нынче здесь «весь Париж». Бизе вглядывается в лица. Вот те, кто определяет успех или крах. Не все симпатичны — но стоит ли думать об этом?! В столице большое событие, поистине — праздничный день!

Оставим заботы до завтра!

***

А завтра он вновь за работой.

Репетируют «Жанну д'Арк» с музыкой Шарля Гуно. Как всегда композитор в отъезде — он не любит черновых репетиций, они его раздражают. К тому же — гастроли в Лондоне и сложности личной жизни. И есть «дорогой друг Бизе» — он поработает с исполнителями и заодно уладит конфликты Гуно с этим ужасным издательским домом «Шудан». «Мошенничество в музыкальных делах (сделавшее меня жертвой самого коварного вымогательства) в настоящее время достигло такого совершенства, что впредь я никогда не разрешу публичного исполнения ни одного своего произведения, пока оно не будет награвировано, следовательно, готово встретить опасность принудительных обязательств по авторскому праву и регистрации». Правда, в этом письме Гуно больше имеет в виду свой судебный спор с Джорджи-ной Уилдон, английской светской певицей-любительницей, к которой он, по неосторожности, подошел слишком близко, — но и французские издатели хороши!

Потом — прямо из театра — нужно бежать на урок: как-никак 20 франков! Бизе вечно опаздывает, вселяя в душу своей ученицы святую надежду, что, может быть, он не придет. Но он тут. Она прячется. И тогда он стучит о паркет своей палкой и кричит: «Слышит меня кто-нибудь? Ради этого, что ли, я здесь? Здесь — что, думают, что я могу разбазаривать время вот так?»

В сущности-то все это — показное. Трудно представить себе более добродушного человека.

В отличие от других педагогов он никогда не садится к роялю рядом с играющей ученицей. Беспокойный, как лев в клетке, он мечется по всей комнате, глядя куда угодно, но только не в сторону фортепиано. Потом вдруг садится — и затихает. Дремлет? Нет, стоит взять неверную ноту — и он взвивается до небес: «Я не сплю! Я не сплю!» В это время лучше поставить перед ним коробку конфет — невероятный сластена, он не успокоится, пока не опустошит ее всю. Он никогда не показывает, как нужно играть: «Я не хочу делать из моих учеников обезьян. Вложите всю душу. Играйте, как будто хотите что-то сказать».

Им можно залюбоваться. Крепко скроенный — пожалуй, с небольшой склонностью к полноте — он пленителен. Волосы светло-каштановые, а борода почти рыжая. Глаза серые, переходящие в голубизну. Кисти рук мягкие, с голубыми прожилками — небольшие. Это его печалит — будь руки больше, легче бы было играть на рояле, так он порой говорит. Цвет лица — здоровый, розовый. Он не отличается особой изнеженностью, которая подчеркнула бы творческую одухотворенность — слишком цветущ и ярок для этого. Одевается безукоризненно — не по моде, а так, чтобы было удобно. Изысканное белье. Перчатки из шведской кожи, похожие на женские, — очень длинные, очень мягкие, светло-коричневые и без пуговиц. Уходя, он их обязательно забывает. Приходится мчаться за ним, чтобы отдать то перчатки, то пальто, то шарф, то 20 франков, оставленные на рояле. Необходимость работать за деньги его раздражает, он вообще терпеть не может всяких счетов-расчетов. Но ведь нужно же содержать эту большую семью, обеспечивать жизнь в этом доме, где царит беспримерный и устойчивый беспорядок.

…Красавица Женевьева, в пеньюаре, возлежит на софе (ее обычная поза) в комнате, затянутой кретоном с цветочным рисунком. Глаза черные, лихорадочно возбужденные, глубоко посаженные… Что-то вроде Юдифи. Бледность камелии в ореоле черных волос, вздрагивающие губы, концы которых чуть-чуть опущены. Здесь же возится Жан с маленьким Жаком. Этажом выше, в своей квартире, пианист и композитор Анри Равина занимается с учениками. Слышимость великолепная.

Жорж вбегает — и извиняется за опоздание: его уже с полчаса ждет Мария-Селестина Галли-Марье. Певица давно стала своим человеком в доме — и поэтому до начала репетиции Бизе позволяет себе переодеться.

И вот он за роялем. Громадная голова Диоклетиана с густой шевелюрой. Очки. Красный платок на шее, на ногах шлепанцы. Он словно не умещается в своей куртке. Время от времени он подпевает будущей Карменсите, подсказывая то интонацию, то музыкальную фразу. Голоса у него нет — но Галли-Марье уверяет, что если бы он имел вокальные данные, то, конечно, стал бы великим артистом.

Сегодня они занимаются третьим актом — трагической сценой гадания.

— Ну к чему здесь все эти героические интонации?! — неожиданно вырывается у Галли-Марье. — Их и в музыке нет…

— То же самое все эти дни я твержу либреттистам. Но им, видимо, не до меня — и я сам написал новый текст. Вот послушайте:

— Вот. Мне кажется, как раз то, что здесь нужно, — заявляет Галли-Марье. — Кармен хочет жить, но склоняется перед Роком.

— А теперь, — неожиданно просит Бизе, — спойте мне Шумана!