С жизнью наедине - Кристин Ханна

— Угу, — буркнула та в ответ.

— Лени, хватит уже, — не выдержал папа, — сколько можно дуться? Вы сбежали. Парень упал со скалы. Сделанного не воротишь.

Лени и ухом не повела.

— Ну скажи что-нибудь.

— Пожалуйста, Лени, — взмолилась мама.

Папа оттолкнулся от стола и вылетел во двор, хлопнув дверью.

Мама осела на стул. Лени заметила, что мама очень устала, у нее дрожали руки.

— Хватит, Лени. Ты его нервируешь.

— И?

— Лени… ты скоро уедешь учиться. Теперь-то он тебя отпустит. Ему и так паршиво из-за того, что случилось. Так что мы его уговорим. Ты уедешь. Как и хотела. Неужели так сложно…

— Нет! — ответила Лени резче, чем хотела, и заметила, что мама инстинктивно отпрянула от ее крика.

Лени и хотела бы устыдиться из-за того, что напугала мать, но ей не было до этого дела. Если маме так нравится искать золото в грязи папиной нездоровой, изъязвленной любви, ради бога. Лени ей в этом больше не помощница.

Она прекрасно понимала, как его бесит, что она с ним не разговаривает. С каждым часом ее молчания он нервничал и злился все больше. А значит, становился опаснее. Но Лени на это плевать.

— Он тебя любит, — сказала мама.

— Ха.

— Ты играешь с огнем. И сама это знаешь.

Лени не могла признаться маме, как сильно злится: казалось, ее все время грызут острые крохотные зубки, отрывая кусок всякий раз, как она глянет на отца. Она отодвинулась от стола и поднялась на чердак, чтобы написать Мэтью. Лени старалась не думать о матери, которая осталась на кухне одна-одинешенька.

* * *

Милый Мэтью,

Я стараюсь не терять надежды, но ты знаешь, что для меня это всегда было непросто. Надеяться. Я тебя не видела уже четыре дня. А кажется, будто целую вечность.

Смешно, но только сейчас, когда надежда ускользает и ни в чем нельзя быть уверенной, я осознала: в детстве я полагала, будто ни на что не надеюсь, на самом же деле только надеждой и жила. Мама все время кормила меня обещаниями, что он исправится, и я их заглатывала, как терьер. Каждый день я ей верила. Он мне улыбнется, подарит свитер, спросит, как день прошел, а я и думаю: ага, значит, все-таки любит! Даже после того, как он в первый раз ударил ее при мне, я верила, будто на самом деле все так, как она говорит.

Теперь от этого не осталось и следа.

Возможно, он болен. Возможно, Вьетнам его искалечил. А может, все это лишь отговорки для его гнилого нутра.

Я уже и сама не знаю, да и, признаться, знать не хочу.

Единственный, на кого я надеюсь, это ты. Мы с тобой.

Я все еще здесь.

* * *

В сентябре на полуострове ревели холодные ветры. На Аляску медленно, неумолимо надвигалась тьма. К октябрю миг, который здесь назывался осенью, пролетел. Каждый вечер в семь часов Лени приникала к радиоприемнику, прибавляла громкость и сквозь помехи вслушивалась, когда же раздастся голос мистера Уокера. Но неделя проходила за неделей, а улучшения все не было.

В ноябре дождь сменился снегом — сперва легким, точно гусиный пух, падавший с белых небес. Грязь замерзла, отвердела, как гранит, стала скользкой, но вскоре все укутало белое покрывало — тоже, в общем, новое начало, красота, замаскировавшая все, что осталось под ней.

А Мэтью так и не стал собой.

Промозглым вечером, после первого настоящего осеннего шторма, Лени в непроглядной темноте управилась по хозяйству и вернулась в дом. Не удостоив родителей взглядом, прошла к печке и вытянула замерзшие руки. Осторожно разжала пальцы левой руки. Та еще была слаба и словно чужая, но гипс сняли, и на том спасибо.

Лени повернулась и увидела собственное отражение в окне. Бледное осунувшееся лицо с острым как нож подбородком. После того случая она сильно похудела, редко мылась. Скорбь расстроила все: сон, аппетит, желудок. Выглядела она плохо. Иссохшая, изможденная. Мешки под глазами.

Без пяти минут семь она включила радиоприемник.

Из динамика донесся голос мистера Уокера, спокойный, как траулер на море в штиль.

— Лени Олбрайт из Канека: мы перевозим Мэтью в Хомер. Можешь во вторник его проведать. Это реабилитационный центр.

— Я поеду к нему, — сказала Лени.

Папа точил улу. Он замер.

— Еще чего.

Лени на него даже не взглянула, не дрогнула.

— Мама. Скажи ему: чтобы меня остановить, ему придется меня пристрелить.

Лени услышала, как ахнула мама.

Летели секунды. Лени чувствовала папину ярость и робость. Чувствовала, что внутри у него идет борьба. Его распирало от злости, так и подмывало настоять на своем, треснуть по чему-нибудь кулаком, но она не уступит, и он это знал.

Он ударил по кофейнику, так что тот слетел на пол, и пробормотал что-то еле слышно. Выругался, поднял руки и отступил — и все это одновременно, рывком.

— Езжай, — сказал он. — Проведай его, но сперва управься по хозяйству. — Он обернулся к маме, ткнул ее пальцем в грудь: — А ты слушай. Она поедет одна. Поняла?

— Поняла, — ответила мама.

* * *

Наконец наступил вторник.

— Эрнт, — сказала мама после обеда, — Лени надо ехать в город.

— Скажи ей, пусть возьмет старый снегоход, новый не трогать. И к ужину домой. — Он впился в Лени взглядом: — Я не шучу. Не заставляй тебя искать. — С этими словами он сорвал со стены железные капканы, вышел из дома и хлопнул дверью.

Мама шагнула к Лени, робко оглянулась и вложила ей в руку два сложенных листка бумаги:

— Это письма. Тельме и Мардж.

Лени взяла письма, кивнула.

— Не глупи, Лени. Возвращайся к ужину. Он в любой миг может закрыть ворота. Они открыты, потому что ему стыдно за то, что он натворил, и он пытается загладить вину.

— Как будто меня это волнует.

— Это волнует меня. Могла бы и обо мне подумать.

Лени уколола совесть.