Корсар. Наваждение - Петр Катериничев

Корсар подобрал оружие безвременно павших, под прикрытием горящей машины, на которую таращились все и во все глаза, проскочил в двери цеха, просочился, прикинувшись ветошью, по стеночке, и еще четырьмя короткими прицельными очередями уничтожил троих, занимавшихся до того погрузочно-разгрузочными работами при большом крытом фургоне. Четвертый стряхнул удивленно-шоковое оцепенение, успел спрятаться за массивным колесом кабины, огрызаясь выстрелами из «макарова»; Корсар прикинул расстояние, кивнул сам себе и – пустил навесом гранату из подствольника. Взрыв гулко раскатился по цеху, раненый с воем закрутился по земле, разматывая внутренности: от такой картины Корсару сделалось не по себе; короткая очередь – и водитель замер замертво.

Дмитрий оглядел цех: он был огромен и пуст. Похоже, действительно все наличные силы бросили на взятие укрепрайона под названием «дача академика Волина». И не ошиблись: там все наличные силы и полегли. У Корсара была задача попроще: выжечь это «осиное гнездо» до окалины, чтобы ни поминания, ни формул…

Он смутно вспомнил ребят в черном с баллонами напалма и сжатого кислорода за спинами – огнеметчиков – там, на руинах дома Волина. Поскольку заводик включает в себя кроме цеха-ангара еще и несколько зданий, а уж помещений – несчетно, был смысл пройтись, отыскать оружейку, сиречь оружейную комнату, разжиться разбойными боеприпасами типа гранат, динамита или того же напалма и – «разнести эту халабуду вдребезги пополам», как некогда шутил классик. Корсар мгновенно вспомнил еще несколько миниатюр, вызывавших четверть века назад гомерический хохот аудитории, а сейчас не понимаемых молодыми людьми вообще, и – загрустил. И вовсе не оттого, что сатирика, которому почти восемьдесят, не очень понимают люди, которым почти двадцать…

Корсар грустил о себе. Только что он застрелил семерых. И можно, конечно, сказать: это уже не совсем и не вполне люди, он видел их глаза и их зрачки, он понимает, что это «измененные», и служат они таким же выродкам, но… Полное равнодушие, отсутствие не только жалости, но всяких чувств вообще по отношению к убитым – вот что заставило Корсара серьезно опечалиться. Ведь у него не было не только жалости, но ни ненависти, ни даже страха. Словно Дима – был ребенок и в детской игре «в Чапаева» просто сбивал щелчками деревянные фигурки на шахматной доске, которые так легко потом расставить вновь, а не уничтожал живых, из плоти и крови существ… И если он считает их нелюдью, они… кем они вправе считать его самого?.. Ответ очевиден и неприятен.

Корсар вскинул автомат, полоснул очередью по бензобаку фуры, углядел в дальнем конце несколько емкостей – то ли с бензином, то ли с соляркой… и – распорол и их автоматными очередями. Заменил опустевший рожок. Прислушался. Тихо. Как в морге. Только бензин стекает в лужицы и журчит при этом, притворяясь весенним ручейком. Ручьи – они как люди! Каждый хочет казаться лучше, чище, яснее! А на поверку? Выжигает, отравляет все вокруг – лес, воду, животных, людей, всё!

Корсар тряхнул головой. Как у классиков? «Все смешалось в доме Облонских… и душа, и одежда, и лицо, и мысли…» Вот так и у него – за крайние несколько – дней? суток? столетий? – устоявшиеся понятия о мире людей, об их месте и роли в этом мире перевернулись полностью, только из-за того, что он узнал даже не тайну, нет, – тень тайны, тень сокровенного знания, и – запутался настолько, что потерял себя и в мире, и во времени. Единственно, что оставалось пока надежным, – это пространство вокруг. Но – ненадолго. Ведь ему предстояло превратить это пространство в огненное зарево. «Ну и Бог в помощь. Если Он есть».

Корсар огляделся сторожко, усмехнулся про себя невесело, вскинул автомат и длинной очередью провел по машине, цистернам, полу цеха, слыша, как пули рикошетят от металлических поверхностей, рассыпая искры… А следом был ставший уже знакомым и привычным шелест беглого огня – он распространялся по полу, по стенкам цистерн…

Собственная рассудочность стала играть с Корсаром злые и опасные игры: вместо того чтобы размышлять о совершенстве или убожестве мира, нужно было хоть из цеха выйти и стрелять оттуда, снаружи! Ведь теперь пришлось бежать что есть мочи!

Он успел выскочить. Вовремя. И – упасть ничком на землю. И – закрыть руками и курткой голову. Потому что… в двух из четырех цистерн оказался высокооктановый бензин, и сами цистерны были на треть слиты, и… Дальнейшее – понятно. Гори оно все огнем!

Взрыв был такой силы, что буквально вжал Корсара в грунт, над головой прошел горячим, раскаленным всполохом, выплеснулся метров на девяносто вверх и в стороны, подпалив ближайшие сосны и ели…

– Вот это называется – поели шашлычку… – пробормотал Корсар, поднимая лицо из влажной грязи, куда он только что с радостью окунулся, спасаясь от ожогов и задержав дыхание на пару минут, не меньше… Цех горел споро и ярко; с черной копотью и едким, остро пахнущим дымом сгорали пластиковые покрытия. Незыблемыми оставались только металлические ребра конструкций – словно остов гигантского динозавра…

Снадобье в пакетах, которым загрузили фуру и которое изготовляли тут же, в закутках цеха, расплавилось, исчезло в огне, как мука – в жерле вулкана. Всплеск пламени опал, Корсар встал, провел рукой по залитому потом лбу, размазывая грязь и копоть, выдохнул на пылающий цех:

– Спасибо этому дому, пойдем к другому.

Других оставалось два: двухэтажное длинное строение годов семидесятых прошлого века, явно лабораторного типа, и – гаражи, пакгаузы, склады – попроще, чем в поместье Волина, тоже поздних советских времен, выстроенные хоть из добротного силикатного кирпича, но – «вполкирпича», как тогда говорили, «по-сарайски».

Собственно, все эти гаражи и пакгаузы Корсар обошел за полчаса: пусто. Но он не сачковал: везде сторожко контролировал автоматом каждый темный угол, каждый подозрительный предмет, имевший в полутьме очертания, казавшиеся неестественными, шепча после каждого проверенного объекта самому себе: «Чисто». Замки срубал выстрелами. Дальше – осмотр. Внимательный, зоркий, скрупулезный, когда расслабиться было нельзя.

И немудрено, что за эти полчаса Корсар устал и вымотался до полной опустошенности. И когда он сбил замок короткой очередью с запертой двери «лабораторного корпуса», как он про себя назвал двухэтажный домик, Корсар мечтал лишь об одном: найти там не огнемет и не причиндалы к нему, а хорошей заварки, сахару и кипятильник, если нет чайника.

Нашел. Заварил в полулитровой банке крепчайший чай, с нетерпением ждал, когда остудится, – пошел тем временем остудиться сам, сунув голову под струю воды из-под крана. А потом – с удовольствием выцедил горькую жидкость из банки, бросив под язык крохотный кусочек рафинада.

После выпитого не то чтобы сил прибавилось: от сахара голова стала мыслить яснее, от лошадиной дозы чая – пришла если не бодрость, то, спасибо, и не суетливость; просто мозг перестал отчаянно сигналить о желании смежить веки и – спать… «Умереть, уснуть, и видеть сны, быть может…» Вильям Шекспир. Куда нам против классика? Никуда. Оно и понятно. Да и – почему против? Мы – только за. Видеть сны и – жить, жить и – видеть сны… А уж наяву их видеть или во сне – это как бог даст.