Три года октября - Игорь Михайлович Бер

Дом, в котором жил Безбородов мало чем отличался от моего. Белая коробка, два этажа, два подъезда, плоская крыша, деревянные скамейки со сломанными урнами по обе стороны. На одной из скамеек, той, что прилагалась к подъезду Безбородова, сидел старик и кормил птиц батоном хлеба.

— Добрый день, Василий Никанорович.

— Добрый, Алексей, — отозвался он, подзывая к себе обратно птиц, нечаянно потревоженных мной.

— Александр Викторович дома, не знаете? — Задал я вопрос и тут же глянул вверх на окно его квартиры. Форточка была приоткрыта.

— Вроде дома, — пожал плечами он, бросая очередную порцию мякиша. — Я за ним не слежу. Да и не разговариваю.

Я не стал расспрашивать, что между ними произошло, потому как сам знал насколько может быть сложным в общении Безбородов. Но его сосед сам решил продолжить рассказ, вытрусив крошки с колен.

— Вчера возвращаюсь домой, гляжу — сидит на этом самом месте и смотрит куда-то во тьму. Вечер уже был. Спрашиваю, как дела Саша, а он в ответ посылает меня в причинное место. Ну вот, скажи мне сам, нормально это?

— Нет.

— Вот и я о том же. Поэтому больше с ним не разговариваю. Да сильно и не хотелось. Просто решил быть вежливым. А он меня в ответ в жопу послал. Дурак старый.

— Ладно, Василий Никанорович, не буду вам мешать кормить голубей.

— Вот вы, молодежь, я погляжу, совсем не разбираетесь в птицах, — неожиданно ощетинился старик, глядя на меня с прищуром, словно его глаза слепили светом. — Какие это голуби? Кольчатые горлицы это. Горлицы! Неужели не понятно по серому оперенью и черному полушарфику на шее?! Ты можешь сказать, что они тоже из семейства голубиных. Но ведь человека никто не называет приматом. Разве что биологи и дети, когда обзываются.

Я не стал использовать лексику Безбородова со стариком, предпочтя сдержанно кивнуть и, завершив диалог, войти в подъезд.

Внутри пахло холодом и сыростью. На лестнице давно не убирались. Стены были изрисованы посланиями любви и скабрезными эпитетами. Предпочтя не задерживаться для чтенья настенной живописи, я мигом поднялся на второй этаж и, оказавшись перед нужной дверью, постучал.

Дверь ожидаемо не открыли. Я почему-то не было удивлен. Хотя, до прихода не стал звонить хозяину, чтобы тот не прознал о моем визите. И вот моя предусмотрительность не оправдала себя: Безбородов оказался не рад любым гостям. Я всё же постучал снова. При третьей попытке, я уже начал подозревать, что Александр Викторович успел увидеть меня через окно, или же услышал мой голос при беседе с пожилым орнитологом, благодаря открытой форточке.

— Александр Викторович, это Алексей! Откройте!

За дверью не прозвучало ни шума, ни шороха.

Я мог так стоять и целый час безрезультатно, если бы не очередной сосед Безбородова, а вернее — соседка. Узнав меня и войдя в положение, она сообщила, что имеет доступ к дубликатам ключей практически всех квартир на этом этаже, и выказала свою готовность мне помочь. И уже спустя пару минут, в моих руках блестел ключ от дверей квартиры бывшего патологоанатома. Открыв её без малейших проблем, я вошел.

Внутри пахло переспелыми яблоками, воском и осенним воздухом. Стены украшали серые обои с красными клиновыми листьями. Потолок был сероватым, с плохой отделкой, на котором виднелись все шероховатости и неровности. Слева от входа расположился диван, которым в эту ночь не воспользовались для сна. На нем лежал словно нечаянно обронённый исписанный лист бумаги. На стене висели часы, нарушающие покой квартиры ритмичным тиканьем. По правую от меня руку стояло пианино. Я не представлял себе Безбородова сидящим за ним, а потому предположил, что оно принадлежало далекому прошлому, в котором не было место одиночеству, зато было для жены. За музыкальным инструментом стояла тумбочка с телевизором, а над ним полка со старыми книгами. Последним предметом мебели был табурет, лежащий на боку посреди комнаты.

Безбородов, одетый в коричневый костюм, который он примерял последний раз, скорее всего, в день своего бракосочетания, висел под потолком. Лицо его было неузнаваемо из-за темного оттенка. Проработав два года в морге, и еще больше лет в медицине, я с уверенностью мог сказать, что передо мной был покойник. Но сердцем я не хотел в это верить. Громко позвав на помощь соседей, я подбежал к Безбородову, схватил его за ноги и, приложив усилие, приподнял вверх.

У дверей квартиры становилось людно. Кто-то закричал, кто-то принялся спрашивать, жив ли хозяин, а кто-то — более хладнокровный — присоединился ко мне и помог снять Александра Викторовича из петли и положить тело на пол. Я попытался прощупать пульс на вздувшейся шее, под странгуляционной линией. Холодная кожа и твердые волокна мышц под моими пальцами, твердили о бессмысленности моих надежд. Пульса не было. Меня обдало волной жара, затем леденящего холода. В горле запершило. На миг я потерял чувство реальности и не мог понять, что происходит, и где я нахожусь. Придя снова в себя, я потребовал, чтобы кто-то вызвал «Скорую» и полицейскую бригаду. Добавив, что медики могут не торопиться.

Люди все больше собирались у дверей, но боялись пройти внутрь. И это хорошо, полиция не любила, когда на месте неестественной смерти толпились зеваки. Но гул их голосов сводили меня с ума. Каждый хотел знать, почему Безбородов так поступил, и каждый желал поведать о своей последней встрече с ним. И, конечно же, все эти пересказы акцентировались на странном поведении умершего, которое только сейчас стало им понятным.

Больше не в силах смотреть на тело хорошо знакомого мне человека, что лежало на полу, я принялся снова осматривать квартиру. Вскоре листок на диване опять привлек мое внимание. Конечно, полиция была бы против моих действий, но они пока не приехали, и не могли меня остановить. Поэтому я подошел к дивану и взял осторожно листок в руки.

Как я и ожидал, это оказалась предсмертная записка, написанная — без сомнения — подчерком владельца квартиры.

«Мое имя Александр Викторович Безбородов. Этим письмом я хочу сообщить, что в моей смерти никто не виновен, кроме меня самого. Ухожу из жизни добровольно и в здравом уме. Кто-то может решить, что мое решение умереть было принято в пьяном угаре. Если хотите, можете вскрыть мое тело и провести необходимые анализы. В моей крови вы не обнаружите компонентов распада алкоголя. Если же кто-то решит, что виноват в моем желании свести счеты с жизнью, то спешу разочаровать его: я сделал это по совершенно иным причинам, которых не стану разглашать.