Собственные записки. 1835–1848 - Николай Муравьев-Карсский

На первое приглашение, сделанное Воронцову принять правление Грузии, он отказался, отзываясь старостью лет; но государь вторично писал к нему своеручно и убеждал его от имени России не отказаться от сего дела[122]. Согласие Воронцова было получено в Петербурге дня за два до приезда моего. Никто не ожидал сего назначения, но оно произвело хорошее впечатление в общем мнении. Обходительность его в обращении, столь редкое явление и даже более неслыханное в нынешнее время со стороны особ, занимающих высокие места, располагала всех в его пользу. Все говорили, что назначение удачное и ожидали больших от него последствий. В сем мнении в особенности было все многочисленное сословие людей в столице, привыкших служить без трудов, любящих роскошь, праздность; в нем находили они себе сильного поборника, и множество молодых людей, тяготившихся заботами, неразлучными с строгим исполнением обязанностей, усматривали для себя в будущем выгодную и легкую службу в бесчисленном кругу праздных чиновников всякого звания, коими Воронцов любил окружать себя. Слышны, однако же, также были отзывы людей благоразумных, не предвидевших больших успехов в делах Грузии и Кавказа, которые требуют более деятельности, опытности и знания, чем ожидать можно было от графа Воронцова, давно уже погрязшего в беспечную и безответственную жизнь в пределах своего Новороссийского управления, которое он ограничил одной Одессой и Южным берегом Крыма. Но обе стороны ослеплялись пышным званием наместника, ему данным, как будто все дело в том только и заключалось, как будто жителям Закавказского края не все равно было, повиноваться главнокомандующему или наместнику, коего значения они даже не разумеют. Говорили о каких-то неограниченных правах, данных Воронцову; но никто не умел объяснить их иначе, как разрешением жаловать амнистии, кресты и производить в чины до капитана. Так применяют петербургские жители к своим понятиям мнение разнородных жителей отдаленных частей империи. Какой горец не охотнее бы взял червонец, чем чин или крест, до коего ему дела нет? Как будто этими средствами можно было восстановить упадший дух в войсках, уже слишком разбалованных награждениями? Многого ожидали от обращения Воронцова и пышности в его образе жизни, и в сем отношении, может быть, и не ошибались; но долго ли мог держаться сей призрак величия, который не достигает далее окружающих его жителей Тифлиса? Говорили о щедрости его; но кто воспользуется ею, как ни одни армяне, которые займут при нем должности переводчиков или наушников?.. Сказывали даже, что он не будет щадить своих денег, предвидя от того пользу казны; но какой частью собственности своей пожертвует он в сравнении того, что он по-пустому погубит из государственного казначейства? Он поддержит себя некоторое время расточительностью казны и потом оставит край избалованным, чиновников, вяще утвержденных в пренебрежении обязанностями своими и в грабеже, а непокорных горцев, убежденными в нашем бессилии; нас же соделает настоящими данниками завоеванной страны, как деньгами, так и людьми. Однако после первых порывов удивления сему назначению, стали одумываться… В Петербурге говорили, что государь поручил тайной полиции разведать мнение публики насчет сего назначения и удивился, когда узнал, что многие осуждали оное и находили, что Воронцов, которого лета подходили уже к 70-ти и не соответствовали предстоявшим ему трудам, уже слишком отвык от деятельной жизни. Общее мнение, во всяком случае, предпочитало ему Ермолова, а может быть и меня. Обо мне говорили даже в простом народе: на другой день приезда моего в Петербург извозчики на биржах называли меня, как избранного военачальника.

Между тем произошла свадьба, для которой я приехал в Петербург, и обстоятельство сие доставило мне новые знакомства в кругу, где я должен был находиться. Новые визиты, новые изъявления, и еще более гласности. Я не располагал оставаться далее в Петербурге после свадьбы, которая была 10 января, и хотел возвратиться домой, но был задержан некоторыми делами, которые еще не были кончены. Родные и знакомые просили меня остаться, по крайней мере, до приезда Воронцова, в том предположении, что назначение меня к нему в начальники штаба покрыло бы все недостатки его. На нем, говорили, останется представительность, а дело будет в моих руках, от чего ожидали блистательных успехов; но меня никак не заманивала мысль сия. Я мог легко догадаться, что Воронцов никак не захочет иметь при себе деятельного человека, который бы докучал ему делами; да и мне самому нельзя бы сделать что-либо полезного под гнетом праздного круга, в каждом из членов коего должен бы я искать благосклонности. Служба мне не свой брат.

Воронцов приехал около 15-го числа января. Дня через два виделся он с государем, после заболел, поправился в здоровье и несколько раз опять был у государя. У дома его был всегда большой съезд. Говорили, что он занимался изучением края, где ему доводилось начальствовать, для чего и назначены были государем два молодых офицера, из коих один был, кажется, Генерального штаба, а другой флигель-адъютант; оба они часто ездили по поручениям на Кавказ, и по сему полагали их совершенно знакомыми с делами того края…

Первый приступ Воронцова к делу был основателен: без сомнения главная помеха в управлении Кавказом гнездилась в Петербурге…

В Петербурге много заботились о назначении к Воронцову начальника штаба. Ожидали, к кому он обратится; полагали, что он изберет меня; но мне уже было известно, что он сего не сделает, и мне самому не хотелось бы принять сей должности, самой неблагодарной из всех занимаемых мною в течение службы моей. Некоторое время носился слух, что призван будет из Киева Граббе, который так несчастливо кончил командование свое на линии; после стали говорить о Гурке, который только что возвратился с Кавказа с намерением не возвращаться к прежней должности, в которой его преследовали постоянные неудачи.

Однако Гурко был у государя, который долго с ним разговаривал и отпустил его от себя с Александровской лентой… Сказывали, что государю в особенности понравилось то, что Гурко не отзывался дурно о своем бывшем начальнике – странная заслуга, если сказание сие справедливо. Гурко уверял государя, что несправедливы слухи об упадке духа в войсках. Что ему оставалось делать, как не хвалить тех, которых он погубил, которые его осмеяли и указывали на него, как на виновника всех бедствий, их постигших? Иначе погубил бы себя Гурко навсегда. Он имел довольно ловкости, чтобы не только никого не обвинять, но даже уверить, что дела им на линии оставлены в блестящем виде; а вскоре стали говорить в Петербурге, что в самом деле все там идет к лучшему, что в мечетях упоминают нашу царскую фамилию, что снабжение Шамиля артиллерией есть для него зло, ибо пушки задерживали быстроту движений его; что турецкий султан отказался помогать абхазцам, опираясь на союз свой с Россией, что чеченцы просятся к нам поселиться, и множество подобного вздора.

Брат Михайла, желавший узнать что-нибудь повернее о происходящем, съездил к Орлову и, расхваливая достоинства Воронцова, то есть барство, богатство, представительность его и ласковое обхождение, признавал, что всем сим обладает новый наместник вполне и что влияние его в том крае тем сильнее будет, что он еще пользуется доверенностью государя; но теперь, продолжал он, остается к довершению этого только одно: «ума придать», кого к нему назначить в начальники штаба? Орлов много смеялся сему обороту; он сам не находил Воронцова способным к занятию возложенной на него должности и удержал дальнейшие суждения свои, которые могли бы обнаружить его образ мыслей. Воронцов заведет там английскую конституцию, продолжал Михайла; но Орлов не был согласен с сим мнением и говорил, что хотя Воронцов и выставлял себя снисходительным и либеральных суждений, но что он в кругу управления своего был всегда завистлив к власти своей и любил показывать ее, где только мог.