Память – это ты - Альберт Бертран Бас

поправит свое платье. Ему не терпелось уйти.

– Идем, – приказал он.

– Нет. Дождемся конца.

– Ты что? Уходим сейчас же!

– Тсс, – снова раздалось с переднего ряда.

– Как думаешь, лучше уйти сейчас в полной тишине или когда все повскакивают с мест вне себя от восторга?

В этот момент стало очевидно то, что Хлоя заподозрила с первой ноты.

On mor el vent,

on arriben totes les paraules

dels desitjos d’aquells que canten,

d’un món que plora, un noi que s’enamora,

de l’esperança de qui l’estima,

d’aquell que somia sense por,

ençà els seus llavis i el seu cor.

La meva Cloe, la meva vida,

el temps ens tornarà vells

però els meus llavis ni ploren ni t’obliden[43].

Вот мой рассказ о том, как жил я и любил.

Ни в чем я не солгал, ни в чем не каюсь,

с тех пор как поцелуем наградила

меня она в пещере, где умирает ветер.

Хлоя была потрясена. Неужели такое возможно? Да, это Гомер. На пять лет старше, чем в их последнюю встречу, с бородой, с влажным от пота лицом…

– Простите… – Она тронула за плечо сидящего впереди зрителя. – Вы не знаете, как зовут певца?

– Увы, нет, сеньора. Странно, что его не объявили.

– Он первый раз здесь выступает?

– Да. И кажется мне, что не последний.

Поблизости снова шикнули.

– Зачем тебе это? – Паскуаль ничего не понимал, пока не заметил блеск в глазах подруги. Он уже видел этот взгляд несколько лет назад. На него она никогда так не смотрела. – Это он? – почти крикнул Паскуаль в ярости.

Сидя на сцене, далекий от всего и в то же время в центре всего, я чувствовал на себе пристальные взгляды зрителей. Получилось… Я мог играть и играть без остановки, хотя духота становилась невыносимой, а одежда промокла от пота. Мне было все равно, потому что я уже отдался своей песне. Я утратил безопасную дистанцию, которую всегда старался сохранять. Песня снова звучала у меня голове, и тогда я понял: я больше не буду ее прятать. Потому что чем чаще я буду исполнять эту песню, тем живее будет она.

Зал “Мельницы” давно куда-то исчез, я был в пещере с холодными стенами, а передо мной у разожженного ею костра сидела прекрасная девушка, я тонул в ее зеленых глазах. Я мог бы остаться в этой пещере на всю жизнь и умереть с этой песней на устах. Прикосновение ее руки к моему плечу, ее локоны, щекочущие мне нос, ее голова на моей груди и ее глубокое дыхание, когда она спит. Ее запах, ее смех, ее губы… Я настолько погрузился в воспоминания, что мне казалось, будто я вижу ее среди публики. У всех женщин в зале было ее лицо. Даже у той, что торопливо спускалась по боковой лестнице, увлекаемая своим спутником.

Но… профиль, выражение лица, волосы… Я похолодел. Застыл, не в силах удержать в руках свою старую гитару. Деревянный стук и взвизг струн эхом отозвались в зале. Я ждал одного: чтобы она обернулась, хотел увидеть ее лицо. Убедиться, что это не мираж.

В этот момент раздались робкие хлопки, потом еще, еще и еще. Я ничего не слышал, но вот она обернулась. Улыбнулась. И я улыбнулся. Публика взволнованно аплодировала стоя, а я… я потерял ее. Я встал, чтобы найти ее взглядом в толпе. Где же она?

Я спрыгнул со сцены, люди обнимали меня, не давая пройти.

– Что он делает? – спросила Лолин у Полито.

– Понятия не имею. Хочет быть ближе к людям?

– Кажется, он порывается куда-то бежать, – заметила Алисия.

Все были так заняты происходящим, что никто не заметил, как красная лампочка над входом замигала. Никто, кроме Полито.

– Ох, дерьмо, – выругался он.

– В чем дело? – Лолин с беспокойством посмотрела на мужа.

– Пора отсюда сматываться.

– Сейчас? Почему?

– Идет облава, солнышко.

– Тощий прав, – вмешался Монтойя. – Нам пора. Хватать будут всех подряд. За мной. Выйдем через черный ход.

– А Гомер? – заволновалась Алисия.

– Я за ним, – крикнул Полито, сунув Монтойе в руки свою гитару. – Берегите ее как зеницу ока.

Двери распахнулись, и в зал толпой ввалились полицейские, производя еще больший сумбур. Люди вскакивали с кресел и разбегались кто куда, а взволнованные и радостные возгласы сменились испуганными криками.

Я не мог и шагу ступить в толпе только что обретенных поклонников, убегавших от полицейской облавы. Пришлось поработать кулаками, чтобы освободиться от десятков хватавших меня рук и вновь взобраться на сцену. Стоя на самом краю, я отчаянно крикнул:

– Хлоя!

И тут я снова увидел ее. Она была рядом. Совсем близко. Она повернула голову, и наши глаза встретились – спустя почти две тысячи дней после того, как она оставила меня связанным у дерева. В ее взгляде была и тоска, и радость. Словно она пыталась сказать мне: “Не теперь”. Главной заботой всех присутствующих было как можно скорее выбраться из мышеловки и скрыться от военной полиции – все знали, где могут оказаться, если их поймают. Но мне не было до этого никакого дела, пока Хлоя была рядом.

Я разбежался и прыгнул поверх голов. Расталкивая людей, добрался до ее руки. Ее пальцы сомкнулись на моем запястье. Но Паскуаль тянул Хлою в другую сторону. Как я его ненавидел! Недолго думая, я бросился на него, и мы покатились по полу среди толпы, натыкаясь на чужие колени. Моя атака сбила Паскуаля с ног и с толку, и я воспользовался замешательством, чтобы оседлать его и колотить что есть мочи. Я опускал и опускал кулак на его лицо, но этот тип оказался железным. В какой-то момент он нагнул голову, и пальцы у меня хрустнули, наткнувшись на его лоб. Прощай, гитара. Я завопил от боли, и этот мерзавец выскользнул из-под меня.

Я вскочил, придерживая дрожащую, бессильную руку, и удивился, увидев, что Паскуаль тоже уже на ногах. Это был момент из тех, когда думаешь: “Куда я полез!” Мы смотрели друг на друга, как два барана, готовых сшибиться лбами, в то время как вокруг по-прежнему творилось черт знает что.

– Хватит! Остановитесь! Нашли время! Надо выбираться отсюда!

– Ну давай, гитарист, – насмешливо сказал Паскуаль, провоцируя меня напасть первым.

И я не стал ждать второго приглашения. Я был уже не тот хилый паренек, что несколько лет назад. Паскуаль был крупнее и сильнее, но я ловко подскочил и, сделав обманное движение, врезал