Здесь покоится наш верховный повелитель - Виктория Холт

Он поднял брови и улыбнулся ей, но был настороже.

– Если бы я могла пообещать кое-что Людовику… – начала она.

– Уже было достаточно обещаний.

– Да, а голландский брак и то, что вы до сих пор не объявили себя католиком, рассердило Людовика.

Карл беззаботно пожал плечами.

– Первое я сделал, – сказал он, – по настоянию народа. Что касается второго, то его мой народ не потерпит.

– А вы сами, Карл?

– Я человек нерелигиозный. Я не могу подчиняться, знаете ли. Но полагаю, что католическая вера, конечно, больше подходит дворянину, чем мрачный протестантизм. Но я повторяю своего деда. Англия стоит принципа, как когда-то он говорил о Париже.

– В Дуврском договоре вы обещали провозгласить себя католиком.

– В подходящее время, – быстро ответил Карл.

– И это будет?..

– Когда мой народ согласится принять короля-католика.

– Вы имеете в виду… никогда, пока вы живы?

– Кто знает? Кто знает?

Какое-то время Луиза молчала. Религия всегда будет для Карла вопросом практической целесообразности, каким она была и для его деда, спасшего Францию от несчастья, к которому толкал страну религиозный конфликт. Ей придется забыть о своем желании выполнить эту часть своего долга перед Францией. Но она должна постараться укрепить привязанность Карла к своей родине не только для того, чтобы упрочить свое положение.

– Если бы у вас было, скажем, четыре миллиона ливров в течение трех лет, вы бы смогли решить свои проблемы, не созывая парламента?

– Ты полагаешь, что Людовик заплатит…

– На условиях, о которых мы можем договориться… Карл снял с колен свою болонку и простер к Луизе руку.

– Луиза, мой ангел-хранитель, – сказал он, – давай поговорим об этих условиях.

До созыва следующего парламента Карл должен был ежегодно получать двести тысяч фунтов за соблюдение нейтралитета по отношению к политике Людовика на европейском континенте. Карл увидел возможность править без парламента, в котором он нуждался в прошлом лишь для выделения денег, необходимых ему для управления страной.

Когда собрался новый парламент, у короля было непроницаемое выражение лица.

Он обратился к лорду-канцлеру с тем, чтобы тот объявил его предложение, и лорд-канцлер заявил, что парламент распускается.

Карл покинул палату лордов, которые были так ошеломлены, что даже не протестовали. Когда он позвал своего камердинера, чтобы тот помог ему переодеться, Карл смеялся.

– Ваше достоинство возросло по сравнению с тем, каким оно было еще четверть часа тому назад, – заметил он. – Лучше иметь одного короля, чем пятьсот.

Чуть погодя он продолжил начатое рассуждение со свойственным ему добрым юмором:

– Ибо, – говорил он, – я буду жить без парламентов, в крайнем случае созывая его лишь для утверждения каких-либо временных законоположений или новых законов для всеобщего блага страны, так как, слава Богу, дела мои теперь в таком прекрасном состоянии, что мне нет необходимости просить мой парламент утвердить мои доходы.

Вот так Карл, ставший подлинным правителем своей страны с помощью субсидий французского короля, решил не созывать парламент до конца своей жизни. И не созывал.

Вскоре он покончил с террором. Шафтсбери был заключен в Тауэр. Отса арестовали за устную клевету. Монмута тоже арестовали, хотя вскоре освободили. Шафтсбери бежал в Голландию. Жизнь постепенно возвращалась в мирное русло.

В доме неподалеку от Уайтхолла сидели за столом, сгрудившись, люди. Они переговаривались шепотом, и изредка один из них, тихонько подкравшись к двери, открывал ее резко, но без шума, дыбы удостовериться, что за дверью их никто не подслушивает. Во главе стола сидел высокий, красивый молодой человек, чьи глаза горели честолюбием. Иаков был уверен, что еще до конца года он станет королем Англии.

Он слушал разговоры о «рабстве» и «католицизме», от которых эти люди клялись навсегда избавить Англию. «Католицизм» и «рабство» – эти слова имели особое значение; первое слово обозначало герцога Йоркского, второе – короля.

Монмутом овладело беспокойство. Он ненавидел католицизм. Но рабство? Он не мог не думать о глазах, в которых сиял свет особой любви к нему, и он делал вид, что не понимает, о чем речь, когда говорил об уничтожении рабства.

Рамболд, один из главных конспираторов, говорил:

– Нет места более подходящего для нашей цели. Моя ферма Райхаус укреплена, как замок. Она расположена близко от дороги, сужающейся в этом месте так, что может проехать лишь одна карета. Когда рабство и католицизм поедут обратно в Лондон после скачек в Ньюмаркете, мы заблокируем проезд.

Полковник Джон Рамсей спросил:

– Мы можем опрокинуть телегу. Этого будет достаточно?

– Вполне. – Рамболд осмотрел сидящих за столом людей: Ричард Нелторп, Ричард Гуденаф, Джеймс Бертон, Эдвард Уейд и много других – все как на подбор добропорядочные сельские жители; знать была представлена графом Эссекским, лордом Уильямсом Расселом и Алгерноном Сиднеем.

Эссекс сказал:

– Мы будем держать наготове сорок вооруженных человек. Они быстро справятся со своей работой.

– А если случится осечка? – спросил капитан Уолкот, еще один из заговорщиков. – Если на помощь католицизму и рабству подоспеет охрана?

– Тогда, – ответил Рамболд, – мы можем отступить к Рай-хаусу. Как я уже говорил, ферма укреплена, как замок, и может выдержать осаду до той поры, пока будет сформировано новое правительство. Милорд Монмут остается в Лондоне.

– И, – вступил в разговор Сидней, – он должен будет лишь выйти к народу и провозгласить себя королем.

Все они смотрели на молодого герцога, но Иаков их не видел. Он вспоминал комнату в доме за границей, растрепанную и красивую женщину, на чью постель он, крошечный, забрался. Он вспоминал, как играл в солдатиков с ее конфетами, он представил себе приезд высокого человека, который подбросил его к потолку и подхватил, когда он летел вниз. Он вспомнил свой возбужденный смех, вспомнил это удивительное переживание – чувство глубокого волнения, когда тебя подбрасывают, и спокойную уверенность в том, что руки, поймавшие тебя, очень надежны.

И вот теперь они требуют, чтобы он способствовал убийству его доброго отца.

«Ты не смеешь Этого!» – сказал ему его внутренний голос.

Но мысль о сверкающей короне и власти, право на которую приходит вместе с короной, не удавалось прогнать.

Карл зажил беззаботной жизнью.

Став менее энергичным, чем прежде, он оставил себе трех фавориток – и они его вполне устраивали. Была Луиза – и он никогда не забывал, что это совет Луизы и ее переговоры с французами обеспечили ему содержание, дающее возможность править без парламента, – и он считал ее своей женой. Именно Луиза принимала зарубежных гостей, так как она разбиралась в политике, чего никогда нельзя было сказать о Екатерине. Луиза считала себя королевой Англии и играла эту роль с таким самообладанием и уверенностью, что многие и на самом деле стали принимать ее за королеву. Теперь Луиза чувствовала себя так уверенно, что без колебаний оставила Англию, чтобы побывать у себя на родине. Там ее принимали как королеву, потому что французский король даже больше короля Англии сознавал полезность ее услуг. Она потребовала права сидеть на табурете в присутствии королевы Франции – и это право было ей пожаловано. Людовик воздал ей большие почести, и повсюду ее принимали с величайшим уважением. Как всегда практичная, Луиза занялась тем, что мудро распорядилась огромным богатством, накопленным в Англии. Это и было настоящей причиной ее приезда во Францию. Странно устроена жизнь, но по приезде в Англию она была принята с большим почетом, чем когда бы то ни было раньше. Англичане, узнав о почтении, с которым за ее шпионскую деятельность отнесся к ней король Франции, теперь были готовы оказывать ей то уважение, в котором прежде всегда отказывали.