Музей невинности - Орхан Памук

Фюсун боялась, что отец будет против её съемок в кино и попытается им препятствовать, поэтому говорила о будущем фильме мужа так, чтобы Тарык-бей ничего не слышал. Во всяком случае, нам казалось, что он ничего не слышит, когда мы шептались о делах. Полагаю, Тарык-бей просто делал вид, будто ничего не слышит, поскольку ему нравилось, что я проявляю такое внимание к его семье, и он любил выпивать и беседовать со мной вечерами. Этот самый художественный фильм поначалу служил мне весьма убедительным предлогом и помогал скрывать основную причину моих многочисленных визитов, хорошо знакомую тете Несибе. Глядя в доброе милое лицо Феридуна, я надеялся, что он ни о чем не подозревает, но потом стал думать, что он знает обо всем, однако доверяет жене, а меня не воспринимает всерьез и даже за спиной смеется, и я, конечно же, важен для его карьеры, так как без моей поддержки ему не снять фильм.

В конце ноября Феридун придал наконец сценарию законченную форму и однажды после ужина, на лестнице, под строгими взглядами Фюсун, торжественно вручил мне написанный от руки текст, чтобы я как будущий продюсер прочитал и сообщил свое окончательное решение.

— Кемаль, я хочу, чтобы ты прочитал это внимательно, — сказала Фюсун. — Я верю в этот сценарий и верю тебе. Не обижай меня.

— Никогда не обижу, дорогая. Это, — тут я указал на папку в руке, — так важно потому, что ты хочешь сниматься, или потому, что фильм будет настоящим произведением искусства, как в Европе?

— И то, и другое.

— Тогда знай, что фильм снят.

Признаться, в сценарии под названием «Синий дождь» не было ничего, что сообщило бы кому-то нечто новое, добавило что-то в историю нашей любви с Фюсун: почему-то Феридун, разумные рассуждения которого я с таким удовольствиям слушал прошлым летом, в своем сценарии повторил все ошибки турецких кинематографистов (подражание, наигранность, морализм, грубость, сентиментальность, коммерческий популизм и т. д.), достигших определенного уровня культуры и стремящихся создать произведение искусства, как на Западе, — в общем всех тех, кого он столь яростно ругал. Читая скучный результат его творчества, я подумал, что страсть к искусству — это болезнь, которая, как любовь, слепит наш разум и скрывает от нас реальность, заставляя забыть обо всем. В трех сценах Фюсун должна была сняться обнаженной — один раз, занимаясь любовью, второй раз — в ванне с пеной на манер фильмов французской «новой волны» и третий раз — прогуливаясь во сне по райскому саду. Их Феридун вставил явно из коммерческих соображений, и все три были совершенно безвкусны и не нужны.

Именно из-за этих сцен я не принял фильм, в идею которого и так не верил. И был просто вне себя и настроен решительнее, чем даже Тарык-бей. Таким образом, окончательно убедившись, что замысел съемок нужно отложить в долгий ящик, я сразу сообщил Фюсун с мужем, что сценарий отличный, поздравил Феридуна и сказал, что со своей стороны готов теперь приступить к действиям, а для этого хотел бы начать, на правах продюсера (при этих словах я со смехом представил себя продюсером), с набора технического персонала и кандидатов на роли — на усмотрение Феридуна.

В начале зимы мы в сопровождении Фюсун начали регулярно бывать в различных киношных забегаловках Беойглу, в кабинетах директоров кинокомпаний, ходили по кофейням и пивным, где кутили до утра второсортные актеры и восходящие звезды, статисты, декораторы и костюмеры, где народ играл в турецкое домино, а продюсеры с режиссерами обсуждали планы на будущее. Все эти заведения были на расстоянии десяти минут ходьбы вниз по улице от Кескинов, и всякий раз, проходя по этой дороге, я вспоминал слова тети Несибе, которая говорила, что Феридун женился на Фюсун, лишь бы жить поближе к тем местам. Иногда я забирал их на машине от дверей дома, а иногда, после ужина с родителями, мы втроем, я, Феридун и взявшая его под руку Фюсун, отправлялись в Бейоглу.

Чаще всего мы ходили в бар «Копирка». Помимо всех прочих, туда еще заглядывали стамбульские нувориши в поисках кинозвезд или молоденьких актрис, мечтающих стать таковыми, отпрыски провинциальных толстосумов, попавшие в водоворот стамбульской деловой и ночной жизни, жадные до столичных развлечений, а также среднего пошиба газетчики: кинокритики да светские обозреватели. За зиму мы перезнакомились с огромным количеством людей, которых летом видели в кино во второстепенных ролях (в том числе с усатым приятелем Феридуна, который играл обманщика-бухгалтера), и стали частью этого общества, состоявшего из милых, немного озлобленных, но еще не утративших надежду людей, безжалостно сплетничавших друг о друге, готовых поведать историю своей жизни первому встречному, но не умевших прожить друг без друга ни дня.

Феридун, которого здесь очень любили, порой покидал нас и часами просиживал за другими столиками со знакомыми — одними он восхищался, с другими, кому когда-то ассистировал, продолжал дружить, поэтому мы с Фюсун часто оставались вдвоем. Не могу сказать, что такие моменты были особо счастливыми для меня. При муже Фюсун обращалась со мной довольно холодно и неискренне, называла меня только на «вы», «братец Кемаль», а если в её словах и проскальзывала теплая нотка, то лишь из вежливости.

Однажды вечером, когда мы с Фюсун снова оказались за столиком одни, а я к тому времени успел перебрать ракы, мне вдруг стало невероятно тоскливо. Я прекрасно сознавал реальность, мелкие расчеты Фюсун, связанные с кино. И решил, что, если скажу ей об этом без утайки, это ей понравится и она воспримет спокойно мое желание быть искренним. «Дорогая, бери меня под руку, и давай поскорее уйдем из этого отвратительного места, — произнес я. — Поедем в Париж или на другой конец света, куда-нибудь в Патагонию, где забудем всех этих людей и мы будем счастливы до конца наших дней».

— Братец Кемаль, разве это возможно? Наши жизни теперь идут по разным дорогам, — ответила Фюсун.

Вечно пьяные завсегдатаи бара, приходившие туда каждый день как на работу, хорошо приняли Фюсун — красивую молодую жену Феридуна, меня же встретили с подозрением и насмешкой, считая добрым богатым дурнем, который хочет снять европейский фильм. Все эти веселые выпивохи, кочевавшие из бара в бар, редко оставляли нас одних. С некоторыми мы были совершенно незнакомы, что не мешало им пробовать попытать удачу у Фюсун, другим страстно хотелось, чтобы весь мир узнал все их тайны. То была большая команда. Мне нравилось, когда подсевшие со стаканом за наш столик незнакомцы считали меня мужем Фюсун. Но она каждый раз специально громко, что особенно задевало меня, с улыбкой говорила, что её муж — «вон тот толстяк», и вновь подошедший, не стесняясь моего присутствия, начинал отчаянно к ней приставать.

Каждый действовал по-своему. Одни говорили, что ищут «смуглую турецкую красавицу» для фотосессии. Другие сразу предлагали главную женскую роль в фильме о пророке Ибрагиме, съемки которого должны вот-вот начаться. Третьи молча смотрели в глаза. Четвертые заводили беседу о прекрасном, которого никто не замечает в мире денег. Пятые читали стихи про любовь или родину авторства какого-нибудь бедолаги-поэта, угодившего за решетку, а шестые в это время, сидя за дальним столом, оплачивали наш счет либо присылали вазу фруктов. Одна тучная дама, с которой мы каждый раз встречались в Бейоглу, куда в конце зимы стали ходить реже, так как я противился этим посещениям всеми способами, в свое время снимавшаяся в ролях бессердечных гувернанток или подруг злодеек, устраивала у себя вечеринки для таких, как она выражалась, «образованных и культурных молодых женщин», как Фюсун, куда всякий раз звала и её. Один немолодой коротконогий и пузатый критик в штанах на подтяжках и с бабочкой клал свою уродливую, будто паук, руку Фюсун на плечо и говорил, что «ее ждет очень, очень большая слава», что она, может быть, станет первой турецкой звездой международного уровня, и советовал быть осмотрительной.