Музей невинности - Орхан Памук

Даже сейчас не могу сказать точно, почему сидел в тот вечер допоздна — то ли, чтобы Фюсун поняла, что не может исчезать, когда я прихожу, то ли потому, что чувствовал тогда: если не увижу её, буду страдать. После ночного сидения я еще раз серьезно поговорил с Феридуном и подчеркнул, что нам следует вместе беречь Фюсун от сомнительных компаний. С тех пор они больше никогда не уходили вместе, когда в гости наведывался я.

В те дни мы с Феридуном задумались, не снять ли нам коммерческий фильм, который послужил бы поддержкой картины с Фюсун. Может быть, именно это решение убедило её не уходить из дома и дожидаться моего визита. Но в отместку она иногда поднималась в свою комнату и ложилась спать, не попрощавшись со мной. Было ясно, что она обижена на меня. Но так как Фюсун продолжала лелеять надежду стать кинозвездой, в другой раз она обращалась со мной теплее, ни с того ни с сего справляясь о моей матери или подкладывая мне плов, после чего уйти было вообще немыслимо.

Установившиеся дружеские отношения с Феридуном совершенно не мешали мне страдать, когда не получалось покинуть дом Кескинов до его прихода. Как только он переступал порог, я чувствовал себя лишним. У меня возникало чувство, будто я во сне, когда словно не принадлежишь миру, который видишь, но упрямо хочешь, чтобы тебя заметили. Однажды в марте 1977 года шел последний выпуск новостей, показывали митинги и взорванные кофейни, застреленных на улице деятелей оппозиции: было очень поздно (от стыда я теперь даже боялся посмотреть на часы), вошел Феридун и увидел, что я все еще сижу. У него на лице промелькнуло такое выражение, которого мне не забыть никогда, — искренняя жалость сочувствующего человека. В то же время его приветливые взгляды убеждали, что он все воспринимает нормально, а поэтому я терялся в догадках, как его понимать.

После военного переворота 12 сентября 1980 года был введен комендантский час, и поздно вечером выходить на улицу запретили — времени на возвращение домой оставалось мало. Но страдания мои не окончились, а, кажется, только усилились оттого, что попали в жесткие тиски обстоятельств. В годы военной диктатуры я продолжал мучиться по-прежнему, каждый раз злобно и яростно говоря себе: «Немедленно вставай!», и все равно не мог подняться. А так как постепенно истекавшее время не оставляло мне возможности чем-то отвлечься, примерно без двадцати десять волнение делалось неослабным.

Когда наконец я влетал в «шевроле», мы с Четином переживали, что не успеем домой до начала комендантского часа, и всякий раз на три-пять минут непременно опаздывали. В начале одиннадцатого (потом комендантский час сдвинули на одиннадцать часов) машины, на полной скорости, чтобы не опоздать домой, проносившиеся по улицам, никто не останавливал. На обратном пути, на Таксиме, в Харбие и Долмабахче, мы видели много аварий и наблюдали вспыхивающие то тут то там драки водителей. Помню, как-то раз за мостом Долмабахче из горевшего «плимута» едва выбрался вдребезги пьяный господин с собачкой. В другую ночь, на Таксиме, от лобового удара у одной машины взорвался радиатор, и все заволокло дымом, как в бане «Чагал-оглу». На обратном пути темнота улиц и пустота полуосвещенных проспектов настораживала и пугала. Добравшись в очередной раз на всех парах до дома, я пил перед сном последний стаканчик ракы и молил Аллаха, чтобы он помог мне вернуться к нормальной жизни. Но даже сейчас, по прошествии стольких лет, не знаю, хотелось ли мне на самом деле избавиться от этой любви, от сжигающей меня страсти.

Я ловил каждое доброе слово Фюсун, обращенное ко мне перед уходом, которое давало бы пусть смутную, но надежду добиться взаимности, рождало веру, что все усилия не будут напрасными, и только поэтому у меня получалось поднять себя и уехать домой.

Меня делали счастливым любая неожиданная похвала от Фюсун — «Ты был у парикмахера? Подстригли коротковато, но тебе идет!» (16 мая 1977 года), или её слова обо мне, с нежностью сказанные матери: «Смотри, он любит котлеты, как маленький мальчик!» (17 февраля 1980 года), или произнесенное в один заснеженный вечер, как только я появился: «Мы не садились за стол, Кемаль. Ждали тебя. Думали, вот было бы здорово, если б ты сегодня пришел!» И тогда, каким бы мрачным я ни являлся к ним, какие бы несчастливые знаки ни видел по телевизору, когда пробивали часы, вставал, хватал пальто с вешалки у стены и, не промешкав ни минуты, выходил на улицу. Если я покидал их рано, на обратном пути чувствовал себя очень хорошо и думал не о Фюсун, а о делах на предстоящий день.

Вновь навещая Кескинов и едва войдя и увидев Фюсун, я сразу понимал, что прихожу туда по двум причинам:

1. Вдали от неё мир раздражал меня, как перепутанные части головоломки. Стоило увидеть Фюсун — и все в мгновение ока становилось на свои места, я успокаивался, осознавая, что мир прекрасен, гармоничен и полон смысла.

2. Когда я входил в их дом и наши взгляды встречались, во мне всякий раз торжествовало чувство победителя, потому что я смог прийти снова, хотя все происходящее было для меня унизительным. И обычно меня ждала награда: радость, светившаяся в глазах Фюсун. Может быть, мне только так казалось, но я чувствовал, что мое упрямство и настойчивость производят на неё впечатление, и верил в то, что веду прекрасную жизнь.

Ночь, связавшую 1976-й с 1977 годом, я провел у Кескинов за игрой в лото. Сам факт встречи Нового года у них показывает, насколько изменилась моя жизнь. Я расстался с Сибель; мне пришлось отдалиться от друзей, отказаться от многих других привычек — и все лишь затем, чтобы четыре-пять раз в неделю бывать у Кескинов. Однако вплоть до той новогодней ночи я еще пытался убедить себя и близких, что смогу вернуться к прежней жизни.

Я избегал друзей и знакомых, чтобы не столкнуться с Сибель, никого не огорчать грустными воспоминаниями и ничего не объяснять, а известия получал от Заима. Мы встречались с ним где-нибудь в дорогом ресторане вроде «Фойе» или «Гаража» и, как два деловых партнера, которые страстно обсуждают совместное предприятие, подолгу и с удовольствием беседовали обо всем, что произошло.

Заим успел разочароваться в Айше, своей молоденькой подруге, ровеснице Фюсун. Он говорил, что она оказалась слишком молоденькой и что как ему были чужды её проблемы, так и у неё не получилось вписаться в нашу компанию. Но на мои расспросы, нет ли у него новой подруги, Заим отнекивался. По его рассказам я понял, что они с Айше не продвинулись дальше поцелуев, так как девушка, будучи осторожной, сомневалась в Заиме и берегла свою честь.

— Чего ты смеешься? — разозлился он, открывая мне сокровенное.

— Я не смеюсь.

— Нет, смеешься. Но мне все равно. Даже скажу тебе сейчас что-то такое, от чего ты будешь смеяться еще больше. Нурджихан с Мехмедом встречаются чуть ли не каждый день, ходят по ресторанам, по клубам. Мехмед водит её по заведениям, где поют старинные песни, фасыл. Отыскивают семидесятилетних, восьмидесятилетних певцов, которые когда-то записывались на радио. Дружат с ними.

— Да ты что?! Не знал, что Нурджихан так увлекается этим...

— Представь себе. Влюбилась в Мехмеда и стала вдруг увлекаться. Мехмед ведь и раньше немного знал старые песни, теперь же асом станет, чтобы произвести впечатление на Нурджихан. Они вместе ездят на Книжный базар Сахафлар за книгами, ищут старые пластинки на блошиных рынках... А по вечерам ходят в «Максим» или в казино «Бебек» послушать Мюзейен Сенар... Пластинки, правда, вдвоем не слушают.