Укрощение королевы - Филиппа Грегори

Архиепископ зачитывает список предлагаемых реформ и своих пояснений к ним. Все церковные ритуалы, описания которых не встречалось в Библии и каких не требовал от верующих Иисус, должны быть упразднены. Все старые предрассудки, вроде колокольного перезвона в канун Дня всех святых, чтобы отпугнуть злых духов и привлечь добрых святых, должны прекратиться. Церковные статуи должны быть осмотрены тщательнейшим образом, чтобы в них не скрывалось никаких трюков, вроде двигающихся глаз или кровоточащих ран. Никому не следует молиться им, прося о защите и помощи, и их не следует укрывать во время Поста.

– Библия говорит нам о том, что Христос постился в пустыне, – говорит Кранмер. – Значит, это и должно быть для нас тем примером, которому следует подражать.

Мы соглашаемся. Даже принцесса Мария не находит доводов, чтобы защитить завязывания глаз статуе Богоматери во время поста или традицию накрывать ей на это время голову покрывалом. Кранмер относит проект этих изменений к королю – и возвращается от него в мои комнаты в приподнятом настроении.

– Стефан Гардинер по-прежнему находится в Брюгге, трудясь над договором с Испанией, и у короля не было протестующего голоса над ухом, призывающего его вернуться к старым традициям, – говорит он, светясь от радости. – Как и не было того, кто мог бы обвинить меня в ошибочном мышлении. Говардам эти проекты не понравились, но король от них уже устал. Он слушал меня без возражений. Ему было интересно. В самом деле, он даже предложил подумать над дополнительными реформами!

– Он так сказал? – спрашивает Анна Клевская, прислушиваясь к нашему быстрому разговору.

– Да, это так.

– Я так и подумала, что он это сделает, – говорит Екатерина Брэндон. – Он говорил об опасности сотворения идолов, рукотворных образов. Он считает, что люди не понимают, что распятие и статуи в церкви должны всего лишь обращать людей мыслями к Богу. Они – просто символы, а не объекты поклонения. Им нельзя поклоняться самим по себе.

Не поворачивая головы, Анна стреляет в меня глазами, чтобы понять, заметила ли я, что Екатерина Брэндон явно приближена к королю и что он обсуждает с нею ход и содержание реформ. Анна Клевская уже наблюдала за тем, как ее хорошенькая фрейлина Китти Говард исполняла прихоти короля, отсутствуя в покоях королевы без разрешения, и теперь взглядом как бы спрашивала: «У тебя происходит так же?»

Я слегка приподнимаю брови. Нет, у меня все иначе. Я совершенно ничем не озабочена.

– Именно это он мне и сказал! – радостно подтвердил архиепископ. – Он предложил исключать коленопреклонение перед крестом, и поклоны кресту при входе в церковь, и подползание к кресту на коленях от дверей церкви в Страстную Пятницу.

– Но крест же символ крестной жертвы, – возражает принцесса Мария. – Его должно чтить хотя бы из-за того, что он в себе воплощает. Его никто не считает идолом и рукотворным образом!

В комнате повисает молчание.

– Вообще-то король именно так и считает, – поправляет ее Екатерина. И тут же Мария склоняет голову в знак повиновения женщине, которую люди считают любовницей ее отца.

– Тогда я уверена, что такие перемены будут правильны, – тихо произносит она. – Кто лучше короля знает, что думает его народ? И он сам сказал нам, что Господь избрал его судьей в подобных вопросах.

* * *

Мы не можем обсуждать реформы Томаса Кранмера, не упоминая мессу, и не можем обсуждать мессу, потому что это запрещено. Король запретил все разговоры на тему этого священнодействия. Думать и разговаривать дозволено только королю.

– Но тем не менее он может меня допрашивать, – замечает Анна Эскью, закончив проповедь о чуде превращения воды в вино в Кане Галилейской. – Мне дозволено говорить о свадебном вине и о вине на Тайной Вечере, но не о том вине, которое священник наливает в чашу в церкви, в наши дни и на наших глазах.

– Ты действительно не должна этого делать, – тихо говорю я. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, госпожа Эскью, но говорить этого не надо.

Она склоняет голову и осторожно отвечает:

– Я не стану говорить о том, о чем вы хотите, чтобы я смолчала. Я никогда не призову беду на ваш порог.

Это похоже на торжественное обещание, данное одной честной женщиной другой. Я улыбаюсь ей.

– Я знаю, что вы не будете это делать. Надеюсь, что и себе вы тоже беды не накликаете.

– А как ваша фамилия по мужу? – внезапно спрашивает Анна Клевская.

Хорошенькое личико Анны Эскью тут же расцветает задорной улыбкой.

– Его зовут Томас Кайм, ваше высочество, – говорит она. – Но у меня нет фамилии по мужу, потому что на самом деле мы так и не поженились.

– Вы считаете, что сами можете расторгнуть брак? – спрашивает разведенная королева, которую теперь называют принцессой, потому что ее велено было считать сестрой короля.

– В Библии брак нигде не называется таинством, – отвечает Анна. – И нас соединил не Господь. Обряд проводил священник, и соединяли нас только его слова, а это не является истиной, потому что слово Церкви не имеет того же веса, что Слово Божье, содержащееся в Библии. Наше венчание, как и любое другое, было деянием человеческим, не Господа. Мой отец заставил меня выйти замуж за Томаса, и, когда я достаточно повзрослела, чтобы понять, что к чему, я разорвала это соглашение. Я возвращаю себе право быть свободной женщиной, с душой, равной душе мужчины.

Анна Клевская, еще одна женщина, выданная замуж не по ее воле, как и разведенная без ее согласия, осмеливается на скромную улыбку Анне Эскью.

* * *

Томас Кранмер с триумфом возвращается домой, чтобы систематизировать те реформы, которые одобрил король, чтобы сформировать их в виде закона и представить Парламенту, но король отправляет к нему гонца с письмом, где велит ему остановиться в том, что он делает.

– Я должен был остановить Томаса сразу после того, как получил известие от Стефана Гардинера, – говорит он мне, когда мы наблюдаем партию тенниса на королевском корте. Наш разговор размечается громкими ударами ракетки по мячу и паузами, пока мяч катится вниз по крыше и падает на траву, и игроки возвращаются на позиции, чтобы ударить снова. Мне кажется, что тактика Генриха в решении вопросов религии очень походит на эту игру: сначала скачок в одну сторону, затем немедленное возвращение на исходные позиции.

– Гардинер говорит, что он очень близок к заключению договора с императором в Брюгге, но император настаивает на том, чтобы в англиканской церкви не было перемен. Я, конечно же, не танцую под его дудку, не подумай. Но пока стоит попридержать реформы, чтобы не раздражать императора. Мне приходится просчитывать все, что я делаю, как философу: каждый шаг, каждое малейшее изменение. Император желает заключить со мною соглашение, чтобы быть спокойным во время наступления на лютеран, особенно в Германии.

– Если бы… – начинаю я.

– Он сотрет их с лица земли, сожжет этих еретиков на костре, если сможет, – улыбается Генрих; его всегда привлекали жесткие и жестокие меры. – Он говорит, что ни перед чем не остановится, чтобы истребить их. Где же ты тогда будешь брать свои еретические книги, дорогая?