Самая страшная книга. Вьюрки - Дарья Бобылева

– …муж твой придет, спросит, что делаешь. А ты отвечай: на свадьбу к соседям собираемся, сын на матери женится. Он спросит: как же это сын на матери женится? А ты ему: а как же это мертвый к живой ход…

Не успев договорить, Серафима исчезла, растворилась в раскаленном воздухе. А вокруг рос разноголосый вой, люди вспыхивали, как мошкара на свече, голодный огонь пожирал их целиком, с косточками…

Катя, как в детстве, проснулась от собственного крика:

– Поле горит!

И на самом краю пробуждения, барахтаясь не то в скомканном одеяле, не то все еще в обугленных струпьях сна, вдруг поняла – именно это поле она видела тогда в своих огненных кошмарах. Широкое, заросшее сурепкой и одуванчиками поле, раскинувшееся за воротами Вьюрков.

Когда Никита выбежал на крыльцо, Катя была уже у калитки. Вся взъерошенная, футболка задом наперед надета, а под мышкой – какая-то пластиковая бутылка, ярко-красная.

– Она их не уведет, она их сожжет! – Катя вылетела за калитку и побежала вниз по Вишневой улице, звонко шлепая тапками. Никита бросился следом, хотя сразу почему-то понял, что не вернет ее – ни уговорами, ни силой, – что их полубезумная идиллия, со своим хозяйством и шуликуном, или как его там, на цепи, рухнула, так и не начавшись. Ему стало вдруг до боли жаль те опустевшие и странные Вьюрки, в которых они не будут жить вдвоем, с новыми «соседями», и Катю тоже стало ужасно, непоправимо жаль.

– Мы же решили остаться!

– Она их сожжет! На поле выведет и сожжет! – ответил удаляющийся Катин голос.

Никита быстро перешел с бега на шаг. В боках кололо, сердце, спотыкаясь, колотилось где-то в горле. Не побегаешь особо, когда твой любимый вид спорта – тихое пьянство.

– Да сдались они тебе! – в отчаянии крикнул он.

– Дурак ты, Павлов! – донеслось из-за поворота.

Он уперся руками в колени, пытаясь перевести дух, подумал с досадой, что ну и черт с ней, пусть бежит куда хочет, а он сейчас пойдет и завалится спать, и никто больше ему не помешает, никто не будет кричать во сне и устраивать истерики, наконец-то его оставят в покое… и замер, пораженный внезапной мыслью, что не нужен ему этот покой. И вообще, кажется, ничего не нужно, если они с Катей никогда больше не поспорят, не поцапаются, он не откажется в очередной раз понимать ту чушь, которую она несет, – и не ощутит в следующую секунду искреннего, серьезного уважения к самому факту ее существования, так отличающегося от его собственного. В прошлой жизни на первом и, как он думал, последнем встреченном объекте подобного уважения, крашенном в блондинку и смешливом, Никита чуть не женился.

За это время чудаковатая соседка успела незаметно врасти в его жизнь, втащить его в свое непонятное и жуткое, но головокружительное иномирье – и возвращаться в привычное нетрезвое одиночество теперь совершенно не хотелось. В конце концов – и он готов был это признать, – он к ней привык.

– Катя!

Она не успела притормозить перед воротами и неуклюже врезалась в них боком. Звук удара прокатился над поселком гулким громом, который показался Кате эхом оглушительного грохота из ее сна, предвестника огненной бури. Она толкнула створку, больше всего на свете боясь увидеть пустое поле – вдруг опоздала, или поспешила, или сон был просто сном, а тот, кто показал ей его, только посмеялся над ней. У особых тварей и шутки особые.

Толпа дачников, нагруженных сумками и рюкзаками, тащивших за собой по кочкам чемоданы на колесиках, успела отойти от ворот всего метров на пятьдесят. Дикая радость – та радость, которая сносит все барьеры, отключает все инстинкты, – подхватила Катю и понесла к ним.

– Стойте!

Никто не оборачивался. Катя догнала толпу, полезла вперед, расталкивая локтями еще невредимые, живые тела – и дрожа от того серьезного уважения к чужой непонятной жизни, которое еще называют любовью. Сейчас она любила их всех: глупых, скандальных, вечных нарушителей ее дачного покоя – всех.

Впереди замаячила спина Натальи Аксеновой. Катя подбежала к ней и выплеснула с размаху, прямо на эту спину и на белую голову, все содержимое красной бутылки. Это была жидкость для розжига, которую Никите так и не удалось запихнуть в рюкзак.

Наталья медленно обернулась, скользнула по ней равнодушным взглядом сияющих глаз. Со лба у нее капало.

Катя зашарила по карманам своих рыболовных штанов, нащупала коробочку с грузилами, перочинный ножик, дико испугалась, что потеряла, выронила по дороге… и наконец вытащила подобранную на веранде зажигалку. Щелкнула колесиком, поднесла огонек к намокшей футболке Натальи и крикнула:

– Огонь огнем гашу! Огонь огнем гашу!

Знала она былички вроде той, что ей Серафима во сне рассказать успела, и знала, что за советы в них знахарки да шептуньи дают: вырвать у «соседа»-обманщика признание, что закон-то нарушен, что неправильно все. У них же как должно быть – по законам, по правилам, по зарокам, как заведено раз и на веки вечные, и не могут они смолчать, если видят то, чему быть не положено. Вот тогда-то и можно их на слове поймать, а слово для них – это самое главное. Для того, может, слова и даны человеку – чтобы мог он ужиться с «соседями».

Спокойная полуулыбка сбежала с Натальиного лица, дернулись губы. Катя поднесла зажигалку еще ближе и повторила с расстановкой, торжественно:

– Огонь огнем гашу.

– Кто же… – загудел медленно, будто через силу, Полудницын голос в Катиной голове, – огнем… гасит?

Ворота снова распахнулись, и на поле, задыхаясь, выбежал Никита. Размахивая руками, он бросился к толпе:

– Катя! Стой! Подожди!

Катя обернулась на секунду, успела с ужасом подумать, что пропустит ведь, пропустит она из-за него тот краткий момент, когда слова нужные действуют. И поспешно выкрикнула:

– А кто долг назначает, а не забирает? Ваш оброк, наш зарок. Забирай – да проваливай!

– Догадалась!!! – огненный рев отдался жгучей болью в висках и затылке.

Лицо Натальи скомкалось, а потом будто размягчилось, расплавилось – и стало вылепливаться заново. Растеклись огненными лужицами глаза, нос провалился, губы вытянулись узкой трещиной от уха до уха. А сама Наталья начала расти, превращаясь в столб слепящего света.

И белый огонь растекся по жилам, напитывая каждую клеточку пламенем солнечным, как зерно в колосе. Напитал – и рванулся наружу, выломился из живой темницы, которую так давно жег и корежил. Но это было не больно, совсем не больно, и не страшно, наоборот – будто солнце вспыхнуло в груди, озарив оба мира сразу: и людской, и тот, соседний. И Катя наконец поняла особых тварей, поняла Полудницу. И поняла, что иначе было нельзя.

Она раскинула руки, и белая вспышка полыхнула над полем. Никита зажмурился, а когда снова смог разлепить обожженные веки – Катю уже охватило белесое пламя. Она как будто обесцвечивалась, сама становилась похожа на Наталью-Полудницу – побелели волосы, глаза затеплились ровным огнем, точно раскаленное железо.