Самая страшная книга. Вьюрки - Дарья Бобылева

– Ка-атя-а-а! – Никита тянул к ней руки, чувствуя, как лопается кожа на пальцах, тлеет ненужный бинт на безымянном. И наконец не выдержал жара, зарылся в пожухшую траву, задыхаясь и кашляя.

Выросшая над полем огромная фигура склонилась над Катей, качнув пламенеющим куколем, – и сомкнулась вокруг нее кольцом белого огня, столько раз уже виденным во сне.

Редкие облака ползли по тускло-голубому, обыкновенному небу. С Сушки тянуло прохладным водяным запахом. Лягушки орали самозабвенно, спеваясь в скрипучий хор. В ракитнике копошились воробьи. Овчарка Найда остервенело чесала за ухом.

Очнувшиеся от тяжелого полуденного сна дачники охали, щупали и показывали друг другу неизвестно откуда взявшиеся волдыри ожогов. Кто-то сидел на земле среди разбросанных рюкзаков и баулов, ошалело глядя по сторонам, а кого-то и вовсе пришлось поднимать на ноги общими усилиями. Зинаиду Ивановну еле вытащили из канавки – она все заваливалась на спину, как тяжелый жук-бронзовик, кряхтя и беспокойно спрашивая у поднимавших:

– А где Тамара Яковлевна? Тамару Яковлевну не видели?

К Никите подошел Андрей, молча протянул руку, предлагая помочь, но Никита покачал головой – ему вставать не хотелось. Он перевернулся на спину и уставился на тонкий перистый след самолета, неторопливо пересекавшего небо. Самолет тихонько гудел, и этот гул как будто тянул за собой все остальные звуки из нормального мира, казавшиеся теперь такими странными и непривычными, что слух поначалу отказывался их воспринимать. Где-то вдалеке просигналил автомобиль. В коттеджном поселке завывала газонокосилка. Когда она умолкала, было слышно, как лают собаки.

Клавдия Ильинична поправила испачканную в земле блузку, выпрямилась, держась за левый бок, и вдруг вскрикнула:

– Смотрите, человек!

У изгиба Сушки, под ивой, действительно сидел с удочкой мужик в красной спортивной куртке.

– Э-эй!.. Послуш… товар… человек!!! – замахала руками председательша.

Рыбак шевельнулся, коротким точным движением перезабросил удочку и снова замер в ожидании речной добычи.

Неуверенно переставляя ноги, спотыкаясь и хватаясь друг за друга, вьюрковцы побрели к нему. Никита лежал в траве, следил ничего не выражающим взглядом за крохотным самолетом и думал о том, что самолет похож на березовую чешуйку, прилипшую к небу, как к шляпке гриба. Больше ни о чем думать не хотелось, да и, кажется, незачем уже было.

Потому что обволакивающее забвение, пришедшее вместе с долгожданной прохладой, постепенно стирало мягким ластиком из памяти дачников белый огонь и черных зверей, изломанного Петухова и растерзанного Кожебаткина, тех, кто зовет с реки, и того, кто ходит в лесу, – и всех, кто остался там. И никто не обернулся, не увидел, как призрачной цветной дымкой, еще сохранившей очертания крыш и заборов, тает за их спинами навеки исчезающее из ведомого мира садовое товарищество «Вьюрки».

* * *

Борька пинал водянистую траву-недотрогу и злился на деда. Недотрога еще только цвела, ни одного надутого стручка, который звонко разлетается во все стороны от прикосновения, не поспело. И весь лес светлый, чистенький, листья запылиться не успели – ну какие сейчас грибы, рано еще. А дед заладил – «колосовики» уже пошли, соседка говорила, что ей дочка говорила, что ей знакомая говорила, что у железнодорожной станции белые продавали. Борька в Интернете форум таких же чокнутых грибников нашел специально, зачитывал деду вслух сводки по области: нет еще грибов. Но дед же в Интернет не верит, а компьютеры со смартфонами и всю технику зовет без разбору «планшетами», причем так это слово выговаривает – будто выплевывает. Кепку свою древнюю надел, сапоги резиновые, в одну руку корзину, в другую – Борьку. Все «планшеты» отобрал, вместо них выдал компас с треснувшей крышкой и повез за грибами, а на самом деле – как обычно, воспитывать. Потому что дед не только в Интернет не верит, но и в Борьку, часами там сидящего по важным делам, тоже. Ничего он, мол, не умеет, ничего не знает, жизни не нюхал, в лес его одного отправь – пропадет. Это кому, спрашивается, в голову придет цивилизованного человека в лесу оставлять? И как ему в лесу поможет знание того, что вот эта трава – недотрога, а та птица с синими переливами на крыльях – сойка? И вообще, какой такой жизни сам дед нанюхался, если даже родне по скайпу без Борькиной помощи позвонить не может? Дремучий совсем, одно слово – леший.

Потому Борька от него и убрел потихонечку, притворяясь, что окликов не слышит. Дорогу обратно найти легко, от тропинки он далеко не отходил, а без деда всяко лучше. Не бухтит никто рядом, не тыкает палкой по сторонам: а это что, а там какое дерево. Потом, конечно, влетит, но потом – это не сейчас.

И вдруг среди хрупких прошлогодних листьев красной спичкой вспыхнул подосиновик. Борька, не веря своим глазам, подбежал к нему, срезал плотную прохладную ножку, и мякоть быстро посинела. Это совершенно точно был подосиновик, молоденький, с еще не раскрывшейся шляпкой. А чуть поодаль горели сквозь травяную сетку еще два… нет, три, сросшиеся у основания в миниатюрный подсвечник.

Борька жуть как обрадовался: вот сейчас он не только лешему докажет, что один в лесу не пропадет, так еще и притащит ему перепутавших, как видно, сезоны подосиновиков, самых ярких и красивых грибов в мире. К выслеживанию в траве разномастных шляпок дед его все-таки успел приохотить, и глаз у него был наметанный. Укладывая в корзину сросшийся подосиновичный «канделябр», Борька уже заметил еще одну красную шляпку, а за ней еще…

Тропинка осталась далеко позади, но подосиновики все не отпускали Борьку, тянулись красной пунктирной линией через поляны и ельники, канавы и кочки, выглядывали из-под кустов и льнули стайками к немногочисленным, тонким осинам, будто тоже хотели доказать, что им в этом лесу самое место, а что раньше Борька с дедом их находили всего один-два за весь сезон – это просто смотрели невнимательно. Борька запыхался, почти полная корзина оттягивала руку, но азарт не давал остановиться. Вот наберет сейчас на пару супов, и на жареху, и даже на сушку останется – и пусть дед, который сам наверняка пустопорожним вернется, скажет тогда, кто чего не нюхал. И грибы все как на подбор – молодые, чистенькие, срез, пока темнеть свежайшим синяком не начнет – натуральный зефир, хоть прямо сейчас ешь. Борька не удержался, откусил кусочек и тут же выплюнул. Не потому, что невкусно – вкус он разобрать не успел, – а потому, что заметил краем глаза, как мелькнула между деревьями большая вертикальная тень.

– Деда? – неуверенно позвал Борька, но в ответ не услышал ничего. Именно что ничего – в лесу почему-то было очень тихо, пропали все привычные посвистывания и поскрипывания, которыми он всегда полон от переплетенной корнями земли до шумящих верхушек. Даже они теперь не шелестели, словно ветер кто-то выключил.

Борька еще раз огляделся, внимательно и как мог неторопливо – и понял, что забрел в какие-то дебри. Ни тропинок, ни полян – только густой сухостой, мертвые стволы, уцепившиеся за еще живые или неуклюже стоящие на толстых обломанных ветках, будто на четвереньках. Лишайники свисают клочьями, а земля заросла хвощом и здоровенными папоротниками, точно занесло Борьку в какую-то доисторическую эру. И куда ни глянь – свободно не пройдешь, придется проламываться, перелезать, путаться в кустарнике, отворачиваясь, чтобы не прилетело хлестким прутом в глаз. А шел вроде спокойно, то и дело ныряя вниз за очередным грибом, и ничего не мешало…