Утеха падали - Дэн Симмонс

Он что-то буркнул. Я положила сумочку между передними сиденьями, зная, что Винсент на нее посматривал. Когда я вытащила толстую пачку денег, расплачиваясь за завтрак, ему не удалось достаточно быстро отвести глаза. Конечно, я рисковала, собираясь подремать, но я очень устала. Какая-то вашингтонская радиостанция передавала концерт Баха. Ровный гул мотора, звуки органа и мягкий шорох пролетающих мимо машин усыпили меня меньше чем за минуту.

* * *

Проснулась я от тишины. Машина стояла. Мотор не работал. Я проснулась мгновенно, словно вовсе не спала, готовая ко всему, — так просыпается хищник при приближении жертвы.

«Бьюик» остановился на недостроенной площадке для отдыха. Судя по косым лучам зимнего солнца, я проспала около часа. Движение на шоссе стало интенсивнее, вероятно, мы были недалеко от Вашингтона. А вот нож в руке Винсента предвещал несколько более мрачные вещи. Он отвлекся от пересчитывания моих дорожных чеков и поднял глаза. Я безмятежно встретила его взгляд.

— Ты сейчас подпишешь эти... — прошептал он. Я продолжала смотреть на него.

— Ты перепишешь эти сучьи бумажки на меня, — прошипел мой пассажир. Волосы снова упали ему на глаза, и он резким движением откинул их. — Подпишешь. Сейчас.

— Нет.

От удивления его глаза широко раскрылись. Пена выступила на его тонких губах. Я думаю, он убил бы меня прямо тут, средь бела дня, хотя в двадцати метрах катил сплошной поток автомобилей, а спрятать тело старой дамы было совершенно негде, разве что в Потомаке, — но даже милый тупой Винсент соображал, что ему сначала нужна была моя подпись на чеках.

— Послушай, ты, старая сука. — Он схватил меня за плечи и потряс, — ты сейчас подпишешь эти блядские чеки или я отрежу твой свинячий нос. Тебе ясно, ты, старуха? — Он поднес стальное лезвие прямо к моему лицу. Я глянула на эту немощную руку с грязными ногтями, вцепившуюся в мое платье, и вздохнула. На какую-то секунду я вспомнила, как когда-то вошла в свой гостиничный номер из нескольких комнат лет тридцать назад, в другой стране, в другом мире даже, и застала лысого, но статного джентльмена приятной наружности, во фраке, копошившегося в моем ларце с драгоценностями. Тот вор всего лишь иронично улыбнулся и коротко поклонился мне, когда я его застукала. Мне всегда будет не хватать этого изящества, легкости использования людей и неброской эффективности, которую невозможно заменить никаким воспитанием.

— Давай, — прошипел этот грязный мальчишка, все еще держа меня за плечи и прижимая лезвие к моей щеке. — Ты, падла, сама просишь. — В глазах его появился наркотический блеск, и блеск этот был вовсе не от алчности — Да, — сказала я. Рука его замерла на полпути Несколько секунд он что-то пытался сделать — у него аж вены вздулись на лбу. Но тут лицо исказилось гримасой, глаза расширились, а рука с лезвием потянулась теперь к его собственному горлу и лицу.

— Пора начинать, — тихо приказала я. Острое, как бритва, лезвие прошло между его тонкими губами.

— Время пришло, — прошептала я. Лезвие скользнуло дальше, разрезая десны и язык, затем коснулось мягкого неба и обагрилось кровью.

— Пора учиться. — Я улыбнулась, и мы начали первый урок.

Вашингтон, округ Колумбия

Суббота, 20 декабря 1980 г.

Сол Ласки простоял без движения минут двадцать, глядя на девочку. Она тоже смотрела на него не мигая, так же неподвижно, словно время застыло. На ней была соломенная шляпка, слегка сдвинутая на затылок, и серый фартук поверх простого белого платья без пояса. Волосы у нее были светлые, глаза голубые. Руки она сложила перед собой, слегка вытянув их с неловкой детской грацией.

Кто-то прошел между ним и картиной, и Сол отступил назад, потом подвинулся вбок, чтобы лучше видеть. Девочка в соломенной шляпке продолжала смотреть на пустое место, где он только что стоял. Сол не мог сказать, почему эта картина так трогала его; работы Мэри Кассат с размытыми пастельными контурами казались ему, в общем, слишком сентиментальными, но вот эта картина взволновала его до слез еще лет двадцать назад, когда он впервые пришел в Национальную галерею, и теперь он почти никогда не уезжал из Вашингтона, не совершив паломничества к «Девочке в соломенной шляпке». Иногда он думал, что пухлое лицо и задумчивый взгляд чем-то напоминали ему сестру Стефу, умершую от тифа во время войны, хотя волосы у Стефы были гораздо темнее, а глаза — вовсе не голубыми.

Сол отвернулся от картины. Когда он приходил в музей, он обещал себе, что походит по другим новым отделам, проведет больше времени среди еще невиденных работ, но всякий раз слишком долго задерживался возле этой «Девочки». «Ну, в следующий раз», — подумал он.

Был уже второй час, и к тому времени, когда Сол добрался до входа в ресторан галереи и остановился у двери, оглядывая зал, народ почти схлынул. Он сразу увидел Арона за небольшим столиком в углу, рядом с каким-то высоким растением в кадке. Сол помахал ему рукой и прошел через зал.

— Здравствуй, дядя Сол.

— Здравствуй, Арон.

Племянник встал, и они обнялись. Широко улыбаясь, Сол взял молодого человека за плечи и оглядел его. Да, это был уже не мальчик. В марте Арону исполнится двадцать шесть. Но он оставался все таким же худым, и еще Сол отметил, что улыбается он, как и Давид, — утолки губ так же слегка загибались вверх. Темные же вьющиеся волосы и большие глаза за стеклами очков — это от Ребекки. Но было в нем что-то и от самого Арона — возможно, более темная кожа и высокие скулы, доставшиеся ему в наследство из-за того, что он — сабра, человек, родившийся в Израиле. Арону и его братишке-близнецу было тринадцать, а на вид и того меньше, когда началась Шестидневная война. Сол тогда прилетел в Тель-Авив, но опоздал на пять часов — уже незачем было идти на фронт, даже в качестве санитара, но он вдоволь наслушался от ребят, Арона и Исаака, историй о подвигах их старшего брата Авнера, капитана ВВС. И еще они в подробностях рассказывали о храбрости их двоюродного брата Хаима, который командовал батальоном на Голанских высотах. Два года спустя Авнер погиб, сбитый египетской ракетой во время войны на истощение, а потом, через год, в августе, погиб и Хаим — подорвался на израильской мине во время йом-киппурской войны. Арону было уже восемнадцать в то лето, но он имел слабое здоровье, мучился астмой с раннего детства. Его отец Давид одну за другой разрушал те хитрости, к которым Арон прибегал, чтобы попасть на войну.

Арон решил, что любыми путями станет коммандос или десантником, как его братишка Исаак, но во все виды войск его забраковали из-за астмы и плохого зрения. Тогда он закончил колледж и поставил все на свою последнюю карту. Он пошел к отцу и попросил его использовать свои старые связи с секретной службой и найти ему в ней применение. В июне семьдесят четвертого он стал работником Моссада.

Из него не стали готовить полевого агента, в распоряжении Моссада было слишком много бывших коммандос и других героев для этой трудной работы, чтобы взваливать ее на плечи хлипкого интеллектуала, который мог заболеть в любую минуту. Правда, Арон получил обычную подготовку по самозащите и обращению с оружием и даже научился неплохо стрелять из «беретты» двадцать второго калибра, популярной в то время в Моссаде, но по-настоящему он нашел себя в криптографии. Он проработал три года в Тель-Авиве в спецсвязи, еще год — в полевых условиях где-то на Синае, а затем его послали в Вашингтон, в группу, прикомандированную к израильскому посольству. Назначение было шикарное, и то, что он являлся сыном Давида Эшколя, наверное, сыграло свою роль.