Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

– Н. П. Полторацкого, константинопольского русского, жившего в США.

С Николаем Петровичем мы переписывались, я предлагал ему в журнале «Вопросы литературы» взять на себя редактирование материалов русской эмиграции. Н. П. ответил: «Преждевременно», подразумевая, что поговорим, когда он приедет в Москву, но до Москвы он не доехал, в Ленинграде постиг его инфаркт, скончался на лестнице, когда поднимался на Исакий.

На совещании в журнале «Иностранная литература» я пропустил мимо ушей разговоры об «оскудении таланта» у Бунина, не поверил, принялся читать, и мое впечатление меня самого озадачило. Для моего поколения Бунин – Гайавата. Бунинский перевод хранился у нас дома среди самых драгоценных книг, издание, вышедшее в год Революции и тогда же подаренное моей четырехлетней матери её матерью, моей бабкой. Гражданская война их захватила на Юге, где дед строил завод авиадвигателей. Читал я и перечитывал, точнее, разглядывал дарственную надпись на книге, которую они не бросили, когда метались на месте боёв, известных мне из песни про матроса Железняка: «Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону…» (недалеко авиазавод). Владельцем яхты, на которой собирались плыть из Одессы в Стамбул, был дедов однофамилец, состоятельный энтузиаст авиации. Но разыгрался страшный шторм и побег отложили.

В надписи на «Песне о Гайавате» мне виделся призыв к примирению, посланный в пору разлада и разрухи: «Помиритеся, о дети, будьте братьями друг другу!». Тогда я не знал, что это было в замысле создателя: создано во время Гражданской войны в Америке. Стало мне это известно уже в университете, когда я овладел английским настолько, что мог читать поэму Лонгфелло в оригинале и даже пытался написать о «Гайавате», но знаний у меня не хватало, и Роман пресек полёт моей мысли.

Перевод я, подобно моим сверстникам, знал наизусть. С годами услышал от Симмонса: перевод Бунина поставил поэму Лонгфелло выше, чем значилась она в Америке, а русским Симмонс владел хорошо. Он же просил меня помочь ему в разрешении литературной загадки: его озадачил Бальмонт. В свои аспирантские годы, в Париже, слышал Симмонс лекцию поэта-эмигранта, после лекции представился, а русский поэт, услыхав американец, тут же спросил: «Какой по-вашему лучший перевод из вашей поэзии на русский язык?» Назвал Симмонс «Песнь о Гайавате», а Бальмонт выпалил: «Это я перевёл». «Что он этим хотел сказать?» – не переставал Симмонс спрашивать себя и стал спрашивать меня.

Загадкой был я поражен не меньше Симмонса, но если американский ученый оставался в недоумении сорок лет, то мне не потребовалось и четырех дней, чтобы загадку разрешить. Разгадка поступила из первоисточника, от дочери Бальмонта, Нины Константиновны Бруни, с её детьми Марьяной и Василием мы были друзья. Нина Константиновна, дочь одного из вождей русского символизма, дети её, Бруни по отцу, приходились правнуками главе русского академизма, отождествляемого с консерватизмом и косностью. Мы друзей спрашивали, а не стыдно ли им такого родства, они отвечали: «Мы гордимся тем, что наш предок гнал из Академии передвижников». Против передвижников нас это не настраивало, однако давало пример независимости суждений, когда для таких суждений требовалась независимость и смелость.

Дом Бруней, как их называли, был от меня в двух шагах и даже звонить им предварительно не требовалось. В свободную минуту, под утро (бодрствовали мы по ночам), заглянул, и сорокалетний секрет оказался раскрыт: английского языка Бунин не знал, Бальмонт сделал для него подстрочник, а затем обиделся на Бунина за то, что тот не поделился с ним, не славой, а денежной премией, которой был удостоен перевод. Что слышал, то слышал, ничего больше сказать не могу, если в опровержение приведут свидетельства о знании Буниным английского[149]. Знание иностранного языка растяжимо – это я усвоил под гнетом Ахманихи. Своим-то языком едва владеешь!

«Каждое слово ищу в лексиконе», – Бунин сообщает брату, принимаясь за перевод поэмы Лонгфелло. Пушкин сначала читал Шекспира и Вальтера Скотта во французских переводах, за английский взялся позднее, собрание шекспировских сочинений в оригинале, которое я видел среди книг его библиотеки, осталось неразрезанным. Толстой, когда оказался в Лондоне, по его собственному признанию, плохо знал английский и поэтому ему не понравилась глава из «Домби и сына» в чтении самого Диккенса. Владимир Набоков, обученный английскому с детства и уже признанный американским писателем, не расставался с Вебстером, толковым словарем. «Говорит на шести языках и на всех по-русски», – шутили о Романе Якобсоне. Не могу судить, как Максим Ковалевский знал французский, но английский в его книге – доморощенный, подтвердила моя жена, замечающая ошибки у Черчилля.

Подстрочник в переводе «Песни о Гайавате» не просматривается. Если и был подстрочник, то Бунин им, кажется, не пользовался, творил поверх буквализма, выражая дух оригинала. Создавая «Песнь о Гайвате» по-русски, Бунин совершил чудо. Но читать Бунина, не переводчика, а писателя, оказался я не в силах: не находил в его прозе той же естественности языка, что поражала в переводе «Песни о Гайавате».

Поделился сомнениями с Петром Палиевским, он и его сверстники уже имели ответы на вопросы, какие я едва начал себе задавать. Петька привел слова Чехова: «Написано напряженной рукой». Это сказал о Бунине писатель, чей русский сравнивали с пеньем птиц. В наше время напряженной рукой написана моднейшая литература, привлекающая читателя «интеллектуальной взвинченностью», как выразился почитатель гения искусственности и натуги – Набокова. Затрудненность пришла на смену удобочитаемости. После Чехова пролегла полоса косноязычия. Брюсовский «Огненный ангел» был среди книг у Деда Бориса (там есть о летании), и я не раз и не два принимался, однако не мог прочитать больше страницы этого романа, из которого, по-моему, стилистически вышел Набоков. Сейчас, проверяя себя, читаю повести Брюсова и убеждаюсь: неживая речь, слова не текут, старательно выисканы и приставлены друг к другу. Персонажи вроде механических дровосеков Псевдо-изумрудного царства[150].

Бунина читать начал я с его литературного «возвращения на родину», начал и бросил: фальшь! Начинал и снова пробовал читать, стараясь себя проверить: быть может, впечатление временное?

Оскудел ли в отрыве от Родины талант Бунина, сказать я не мог – не читал написанного в эмиграции, но в том, уже классическом, что я читал, таланта и не было. «Главное в Бунине – словесное мастерство», – написал Владислав Ходасевич. Истинное мастерство незаметно, а у Бунина видно, как он старается, и нет таланта. Проверяя свое впечатление, снова брался я и за «Суходол», и за «Деревню», и за «Антоновские яблоки» – нет и нет. «Подражание человеческим переживаниям», – прочел я у Горбова, когда сам добрался до эмиграции. «Митина любовь» и «Жизнь Арсеньева», уж не говоря о «Темных аллеях», – написано той же