Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

маленькая наивная дурочка. Но эта Тереза, она такая… женщина! У нее вечно глубокое декольте, из которого торчит здоровенная грудь, а еще она ходит по дому в шелковом халате и называет меня «деточкой». От этого меня каждый раз продирает мороз, а мысли упрямо возвращаются к крысиной отраве.

Позавчера днем я видела, как отец лежал головой у нее на коленях, а она читала книжку, держа ту на вытянутой руке, а второй лениво перебирала волосы папы. Омерзительно.

Я просто обязана выжить ее! Ради мамы. Ради той семьи, которой мы когда‑то были.

Это мой дом, и здесь нет места чужакам.

4 октября 1911 г.

Опять забываю писать регулярно. Мне нужно стать дисциплинированней. Дисциплина и самоконтроль – это то, что отличает настоящего натуралиста. Ну и, наверное, просто взрослого человека, которым я надеюсь поскорей стать.

Я должна рассказать о двух вещах прежде, чем надежно спрячу личный дневник. До сего момента тебя, мой друг, оберегали Якуб и Янина. Никто не умеет хранить секреты, как эти двое – ведь они немы, как мертвецы. Но все переменилось, переменится и тайник. Личные записи надлежит беречь, как собственное сердце, а в этом месте у меня нет ни одного человека, кому я могла бы его доверить.

Впредь я стану вести только журналы наблюдений, но о них позже.

Бабочки многому научили меня. Например, прежде, когда еще был рядом Виктор, я и не задумывалась о том, как следует брать их в руки. Сачок, банка с каплями лимонада, недолгая жизнь в заточении и вечная – под стеклом. Но чтобы бабочка села на руку, нужно быть тихой, обманчиво мягкой, как вода.

Раскрой ладонь, рука должна уподобиться широкому листу. Усмири дыхание, чтобы не спугнуть создание учащенным пульсом. Смажь пальцы нектаром. Позволь ей приблизиться и ни в коем случае не торопись. Будь близко, но не слишком, так близко, чтобы любопытная бабочка – а по натуре они довольно любопытны – сама к тебе потянулась. Сама попробовала вскарабкаться на твои пальцы. Теперь можно пошевелить ими, чтобы она поудобней устроилась, помогая себе парусами крылышек.

И только тогда ты можешь сжать кулак. Если, конечно, не жалко испачкаться и образец.

Обычно я так не делаю. Может, всего раз.

Так вот, я поняла, что раньше я была все равно что недотепа с сачком, которая носится по саду, размахивает своим орудием и кричит от досады. Чтобы достичь своих целей, я должна измениться. И должна заставить бабочку сесть мне на руку.

Сегодня, когда Мельпомена пришла ко мне побездельничать – хоть я и не помню, чтобы эта приживалка делала хоть что‑то осмысленное, – я не стала глядеть на нее волком. Напротив, якобы превозмогая смущение и юношескую ершистость, я предложила ей посмотреть, как из своего кокона выходит Parnasius Apollo. Уговаривать ее не пришлось.

После рождения бабочки Мельпомена долго разглагольствовала об Аполлоне, горе Парнас и Дельфийском оракуле. Что бы она там ни думала, я хорошо знаю древнегреческие мифы. Нужно быть полной дурочкой, чтобы их не знать. А Мельпомена и не поняла, что попалась.

– Так ты вроде того оракула? – осторожно уточнила я, глядя на нее искоса.

– О нет, – прощебетала она. – Предсказания ближе нашей Терезе. Иногда она делает настоящие пророчества, почти как Нострадамус…

Я проглотила комментарии о бесполезных стишках средневекового шарлатана. Вместо этого продолжила расспросы:

– В чем же тогда твой талант? Ну, кроме как говорить с умершими.

– А тебе этого мало? – хмыкнула Мельпомена. – Думаешь, это так просто? Тот крест, что я…

Ох, устала, не стану я пересказывать каждое слово, что она произнесла. Все равно смысла в них ноль. Суть в том, что я знала – она начнет хвастаться, нужно только дать ей время. Ведь меня интересовало только одно.

– …и еще я умею погружать людей в целительный сон, отправляя их тонкие тела в далекое странствие, приносящее…

– То есть ты владеешь гипнозом?

Тут она осеклась, видимо осознав, что сболтнула лишнего. Но отступать было поздно.

– Да… – неуверенно протянула она. – Особая цыганская техника, жутко древняя. Работает безотказно. Это знание мне передала одна…

– Научи меня, Мельпомена, – горячо воскликнула я, для верности обхватив ее ладони своими. – Прошу, научи! Это так невероятно, так волшебно! Мне ни за что не научиться всему, что умеешь ты, но, может, хоть это…

– Но…

И тогда я сжала кулак.

– Я так благодарна папеньке за то, что он свел нас. Мне было так одиноко! Я всегда стеснялась говорить об этом открыто, но теперь я понимаю, что ты – моя единственная подруга.

Она сдалась. А что еще ей оставалось?

Это первое, что я хотела сохранить на твоих страницах сегодня.

Второе – мне удалось закончить шифр, которым я буду впредь защищать все свои журналы наблюдений. Только теперь они будут посвящены не бабочкам. Я стану наблюдать за людьми.

Изгой II

В пансионе Блаженной Иоанны все дни были одинаковыми. Да, мы ходили на разные уроки, а по воскресеньям – только на проповедь в соседнюю деревню. Но каждое утро было испытанием в равной степени.

Так вышло не сразу, примерно через месяц после начала занятий, когда девочки решили, что я больше гожусь для битья, чем для дружбы.

В городе дни недели все разные, у них будто бы даже есть свои цвета. Холодно-серый понедельник, от дыхания которого зябнет сама душа; блекло-персиковая среда, похожая на зимний рассвет; золотисто-розовая пятница, и воскресенье цвета абажура в папином кабинете, цвета бликов на полированном корпусе радио. Больше всего на свете я люблю воскресенья, пусть их вечера горчат неизбежностью. Но все же лучше них у меня ничего нет.

Сквозь стекла старых очков весь мир будто немного припыленный, а оттого уютный и какой‑то безопасный. Новые линзы будут готовы только через неделю, но это ничего.

Я устроилась животом на ковре, со всех сторон обложившись подушками. Дым папиной трубки плывет у меня над головой, ничуть не задевая, а сам он откинулся на спинку любимого кресла.

По воскресеньям мы вместе слушаем наш любимый радиоспектакль о юной королеве и ее фрейлинах. В прошлом выпуске одна из фрейлин отправилась на фронт, чтобы подбадривать солдат, а вторая искала похищенного у нее ребенка. Мне нравятся такие истории, потому что я люблю рисовать принцесс и других благородных дам в красивых платьях со шлейфами и воображать себя такой же, одной из них. В таких героинях прекрасно все, наверное, даже сами их сердца, пусть это всего лишь внутренний орган. Мне все равно. Я бы хотела быть такой героиней.

Папе в спектакле нравится другое, он говорит, что самое главное в этой истории – интрига и война. Что ж, каждому свое. Еще мне нравятся моменты, когда гремит гром – точь-в‑точь настоящий! – и скачут лошади – будто взаправду! А актеры? Я не слушала самые первые части и сначала даже подумала, что это живые люди. В тот момент, когда королева поняла, что бросила новобранцев в самоубийственную атаку, я даже заплакала. Но папа объяснил мне, что все понарошку. Это как книга, только прочтенная множеством людей вслух.

Дымные кольца вьются у меня над головой, навевая дремоту, укутывающую тяжелым зимним одеялом, пока карандаш скользит по бумаге, выводя складки изумрудного платья. Рука скользит, я скольжу тоже, все дальше… Нет, еще немного, еще чуть-чуть!