Шукшин - Алексей Варламов

Окрыленный Шукшин выступил 26 февраля 1970 года на заседании худсовета Киностудии имени Горького, где обсуждался производственно-тематический план на 1970–1971 годы: «На четыре фильма я не отважился, потому что у меня есть опасение, что я не удержу зрительский интерес, потому что даже, глядя “Войну и мир”, я не мог одолеть четвертую серию, — срезал Василий Макарович своего будущего мосфильмовского начальника С. Ф. Бондарчука. — На трилогию я смотрю с большим удовольствием и с благодарностью к Комитету согласился делать».

Вместе с разрешением режиссеру были даны ценные указания. В Комитете Шукшина попросили, во-первых, сохранить в глазах будущего зрителя обаяние и человечность легендарного крестьянского вождя, во-вторых, создать образ воина-полководца и искусного дипломата, в-третьих, бережно отнестись к национальному началу характера Степана Разина и, наконец, снять излишне подчеркнутые в литературном сценарии мотивы богоборчества героя. Последнее есть, наверное, уникальный в истории советского кинематографа случай, когда Госкино СССР защищало христианскую религию от русского художника и просило его бережнее относиться к Церкви.

Шукшин возражать на словах не стал, и работа над фильмом перешла в практическую плоскость. В результате переговоров директора Киностудии Бритикова и высших чиновников Госкино (Романова и Павленка) ориентировочную стоимость картины определили в четыре с половиной миллиона рублей, и как показал дальнейший ход событий, эта сумма «Степана Разина» окончательно погубила. Погубили и тот пиетет, та предупредительность, с которой чиновники стали к Шукшину относиться. Василию Макаровичу везло, слишком везло весной 1970 года: ему помогали с декорациями, костюмами, снаряжением, а надо понимать, какой сложной предполагалась картина — с этой точки зрения она ни в какое сравнение не шла с тем, чем занимался Шукшин раньше. Надо было построить флот, а для этого приобрести корпуса и двигатели речных судов и переоборудовать их под струги, надо было нанимать рабочую силу, покупать коней, тратиться на командировки. Приведенные в изданной в 2009 году в Барнауле книге «Василий Шукшин: жизнь в кино» документы поражают воображение грандиозностью какого-то голливудского размаха. В сущности, вся Киностудия с ее производственными мощностями должна была работать в течение нескольких лет на одного Шукшина. Но едва ли Василий Макарович об этом задумывался — думали другие и прикидывали, как быть и что делать им — а Шукшин упоенно готовился снимать свою главную, как сказал бы Василий Белов, «киношку» и сыграть в ней главную роль.

Он отпустил бороду и летом 1970 года с небольшой группой выбирал натуру, путешествовал по России, побывал на севере и на юге, и надолго застрял в Астрахани, где случилась эпидемия холеры и всех заперли в гостинице. «Десять дней сидели без дела… Дядя из-за этого был злой, взвинченный. Все ходили по коридору, курили, на другие этажи нельзя было спускаться и подниматься. Разговаривали, дядя Вася что-то записывал в записную книжку — видимо, внутренний творческий процесс шел в нем несмотря ни на что», — вспоминал «сверхплановый» участник киноэкспедиции племянник Шукшина Сергей Зиновьев. А из Госкино в Астраханское областное управление кинофикации пришла телеграмма от шукшинского заступника Баскакова: «Прошу выяснить, срочно сообщить срок выезда из Астрахани работников киностудии Горького: Шукшина, Шолохова, Пашкевича, Заболоцкого, проживающих в гостинице “Цирк”».

Очень красочные воспоминания об этом карантине оставил Анатолий Заболоцкий: «На домах стали появляться крепко наклеенные листовки с черепом, красной полосой, внизу надпись: “Не входить. Холера”. Поредели на улицах прохожие, больше появилось военных. И только жара была неизменной. Кинулись в аэропорт — закрыт. И никакой информации. Междугородные телефоны не работают. Неделя неизвестности. В эти дни всякое приходило в голову… Жара угнетала даже ночью — за 30 градусов. Воду хлорировали до предела, вся посуда была белой. Открылся прием телеграмм рекомендованного содержания: “Задерживаюсь по работе, высылайте деньги. Жив. Здоров”. Всякое отклонение приемщица вычеркивала у тебя на глазах. Через неделю стали мы проникать в парк имени Карла Маркса, а вскоре и на пристань. На якорях стояло несколько круизных пароходов, застрявшие на них туристы гудели, подогреваемые духотой. Над рекой слышались голоса, проклинающие светлое будущее, по набережной ходили патрули с автоматами. Истерики как возникали, так и утихали… На опустевших рынках цены упали, а был самый разгар созревания овощей: помидоры — 5 копеек, арбузы — 4 копейки, осетрина свежая — 1 рубль 40 копеек за килограмм, водка “Российская” — 3 рубля 10 копеек — другой не было. Мы раздобыли ведро, два кипятильника и перешли на самообслуживание. “Российская” была нашим лекарством. А Василий Макарович, насмотревшись жизни в устье великой русской реки, которая не смыкалась с мечтой Некрасова — “Суда-красавцы побегут по вольной реке”, засел “перелопачивать” (как он выражался) “Степана Разина”. Все мы были свидетелями его трудолюбия. Весь световой день просиживал он у стола. Когда ни зайдешь, всегда он склонен к столу. Пользуясь передышкой, пьет кофе и опять за свое: “Последний раз перелопачу и отдам в печать, печатный вариант поможет быстрее двинуться фильму”. За время сидения в Астрахани он продвинулся по роману до момента пленения и смерти Степана. “В этой жаре душа надорвется. Дома допишу финал”».

Однако никакие преграды не могли сбить Шукшина с той разинской тропы, а точнее, большака, на который он наконец ступил. Вопреки суеверным предостережениям членов группы не говорить о еще не запущенном в производство фильме, чтобы не сглазить, вопреки собственным опасениям двухлетней давности, когда снимались «Странные люди» и Шукшин, по свидетельству И. П. Попова, избегал журналистов («Что-то я стал замечать, — сказал он, — что за мной следят. Обилие корреспондентов всех мастей, задают каверзные вопросы, чтоб сшибить меня на какую-нибудь провокацию. А может, это связано с “Разиным”?.. Не знаю, что им надо…»), теперь Василий Макарович никаких провокаций[46] не боялся, он охотно давал интервью большим и малым газетам и рассказывал о будущей картине и ее главном герое, стремясь таким образом сделать свой фильм необратимым. «Хотелось бы уйти от шаблона и облегченного решения, — рассуждал он в беседе с корреспондентом новосибирской газеты «Молодость Сибири» И. Бодровым в октябре 1970 года. — Например, это не традиционный великан, с ломаной бородой, пугающий Стенька Разин. Я хочу снять с него внешнюю богатырскость и привлечь внимание зрителя к его уму… Я хочу лишить Разина звучных, но пустых слов, которых он не терпел… Три вещи надо знать в человеке: как родился, как женился, как умер. То, как он принял свой конец, навело на мысль, что трагедия замкнулась…»

«С высоты 300 лет фигура Разина гораздо сложнее, объемнее, противоречивее. В своем неудержимом стремлении к свободе Разин абсолютно современен, созвучен нашим дням, — рассказывал Шукшин в интервью «Литературной газете» в ноябре 1970-го. — Осмысление этого сложного человека, его дела давно началось и на нас не закончится. Но есть один художник, который создал свой образ вождя восстания и которого нам — никогда, никому — не перепрыгнуть, — это народ. Разин — любимый герой народа, и тут ничего нельзя отнять. Тут ничего не могла поделать даже Церковь, 250 лет подряд ежегодно проклинавшая Разина…»