Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

class="p1">14.X.59.

Дорогой Борис Абрамович!

Сообщаю Вам совершенно официально, что стихи Ваши, напечатанные в последнем номере (№ 126) «Лит. газеты», мною с удовольствием вырезаны и приложены к прочим. Возможно, что такого рода извещения действуют подбодряюще и веселяще — поэтому и решил написать.

Жму Вашу руку. Б. Эйхенбаум.

Между прочим, у стихотворения «Физики и лирики» существует то, что я назвал бы артподготовкой.

Напомню это стихотворение:

Что-то физики в почёте.

Что-то лирики в загоне.

Дело не в сухом расчёте,

Дело в мировом законе.

Значит, что-то не раскрыли

Мы,

что следовало нам бы!

Значит, слабенькие крылья —

Наши сладенькие ямбы,

И в пегасовом полёте

Не взлетают наши кони...

То-то физики в почёте,

То-то лирики в загоне.

Это самоочевидно.

Спорить просто бесполезно.

Так что даже не обидно,

А скорее интересно

Наблюдать, как, словно пена,

Опадают наши рифмы

И величие

степенно

Отступает в логарифмы.

Стихотворение «Нам чёрный хлеб по карточкам давали...», написанное, по-видимому, в начале 1950-х, может быть, под воздействием Хиросимы[93], таково:

Они разъелись и с пайка такого

Не жаль им рода нашего, людского.

Им, физикам, — людей не жаль.

Они откроют, ну а нас зароют.

Они освоют, а у нас завоют.

Им что — не их печаль.

Демоны какие-то, те физики Слуцкого. Ему пришлось пережить определённую эволюцию взгляда на проблему. Однако «Физики и лирики» в этом свете обретают несколько иной смысл.

Не замаячила ли, кстати, наперёд тут тень школьного учителя физики Н. Вербицкого из интриги Кочетова?..

(В скобках скажу, что у Слуцкого была манера дублировать стихотворения; мы ещё поговорим об этом).

Слуцкий — во многом внутрилитературная фигура. Его посмертная судьба печально подтверждает правду такого утверждения. Произошёл повтор ситуации. Подобно тому как в конце 1950-х — начале 1960-х его успех заглушили эстрадники, болдыревский томик Слуцкого «Стихи разных лет. Из неизданного» (1988) потонул в другой литературе, хлынувшей широчайшим запоздалым потоком. Та же участь постигла и его трёхтомник (1991). Из уст исчезающей литобщественности раздалось благопристойное «Ах!», как будто она раньше не знала, что стол Слуцкого ломится от стихов. Массовый и уж тем более новый читатель не отреагировал никак.

У Слуцкого был опыт пауз. Если счёт вести приблизительно, он позволил себе — или оказался вынужденным — молчать пару раз примерно по десять лет. В 1940-х — начале 1950-х годов и в конце 1970-х — первой половине 1980-х. В последнем случае молчание было условным: выходящие книги не давали представление об истинном Слуцком.

После пауз — временный подъём интереса к нему. Разумеется, у него всегда оставался его постоянный читатель-приверженец, выкованный только им, вне читательской конъюнктуры.

Как ни парадоксально, дерзкий (у него сказано о «трофейной дерзости») Слуцкий — тип срединного протестанта без крайностей, каковым был по существу совестливый советский интеллигент. То состояние умов, которое в своё время Эренбург сформулировал как молчание, Слуцкий записал, но протрубил вслух частично, под сурдинку. Слишком многое осталось в столе, да он и не пошёл до конца. Однажды он обронил: «Среднему поэту легче напечататься, чем хорошему. А у хорошего поэта больше шансов напечатать свои средние стихотворения, нежели отличные». Сказано точно, но дела это не меняло.

В июне 1976-го умер переводчик Констанин Богатырёв, претерпевший в апреле нападение в подъезде собственного дома, — его забили то ли кастетом, то ли ржавой трубой. Он лежал в реанимации, почти не приходя в себя.

Богатырёв искусно переводил немцев, в частности Райнера Марию Рильке, тесно и открыто общался с иностранцами, прежде всего с немцами и хорошо их знал ещё и как фронтовик, дошедший до Берлина. После войны его, студента МГУ, обвинили в умысле убить Сталина, приговорили к расстрелу, заменили на 25 лет, он отсидел 10. Инакомыслящая Москва испытала потрясение. Климат времени был таков, что это злодеяние воспринималось как ветер с Лубянки, тем более что в последнее время домой к Богатырёву участились звонки от людей без имени-фамилии. Богатырёв не был диссидентом. К его гробу стеклись очень разные люди.

Борис Мессерер, художник:

Хоронили Костю после отпевания на Переделкинском кладбище неподалёку от могилы Бориса Пастернака. Был ясный солнечный день. Вокруг церкви собралось очень много народа, много иностранных корреспондентов. Мы с Беллой приехали проститься с Костей. Выйдя из машины, увидели Андрея Сахарова с Еленой Боннэр, стоявших у деревянного забора напротив входа в переделкинскую церковь. Мы подошли поздороваться. Их окружала целая свора кагэбэшников. Присутствие Андрея Дмитриевича на похоронах придавало ритуалу особую значительность.

Мы заговорили о случившемся. Сахаров был убеждён, что это спланированная акция. Вся московская литературная общественность была взбудоражена известием о гибели Кости Богатырева. Это событие могло оказаться началом нового этапа преследования инакомыслящих. Я увидел стоявших невдалеке Василия Аксёнова и Юлика Даниэля, Лидию Чуковскую, Игоря Шафаревича, Бориса Слуцкого и Владимира Корнилова.

Да, они стояли рядом, через запятую, патриоты Шафаревич и Слуцкий, такие непохожие.

Казалось бы, сахаровская идея конвергенции могла прийтись Слуцкому по нраву, поскольку он всю жизнь терпеливо возился с антисоветчиками, пытаясь сохранить их для русской литературы и живописи и процветания державы. Не произошло. Он порвал с идеологией, уйдя в онтологию. Этого никто не оценил. Потому что счесть норму героикой трудно.

Многолетняя собеседница Слуцкого Наталья Петрова свидетельствует:

Но вот уж когда началась кампания по битве с Солженицыным, Слуцкий был другим (чем в истории с Пастернаком. — И. Ф.). Я помню, как он рассказывал мне, что его вызывали в ЦК и проводили с ним беседу по Солженицыну, сколачивая «писательское мнение». Он очень выразительно разыграл мне этот диалог. С ним говорили весьма доверительно:

— Но ведь он не очень большой писатель? Ведь правда? И характер неприятный, трудный. Ведь так? Ну несимпатичный человек, ведь правда? Ну трудно же с ним...

Слуцкий с Солженицыным не был близок. Наверное, они друг другу не должны были очень уж нравиться и, насколько я понимаю, не нравились. Но Слуцкий прочитал в ответ на ласковое, но настойчивое приглашение в союзники небольшую, как он её назвал, «культурно-просветительскую лекцию на тему: власть и писатель» с примерами из истории русской литературы, напомнив, что