Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов

себе. Однако, наверное, вот в этой интонационной свободе Слуцкий увидел опасность. Рифма — самая верная подруга интонации. Его последняя рифма: сочинений — гений. Про Пушкина.

В этой связи есть причина сказать о высоком — и утаённом — стилизационном даре Слуцкого. Наиболее ярко Слуцкий показал умение передать чужую — родственную ему — стилистику в посвящённом Леониду Мартынову «Счастье».

Шёл и пел

Человек. Совсем не торопился.

Не расхвастался и не напился!

Удержался всё же, утерпел.

Просто — шёл и пел.

Похоже на Мартынова? Несомненно. Мартынов, будучи на четырнадцать лет старше Слуцкого, — другая, предшествующая Слуцкому эпоха русского стиха. Их близость — не случайность. Оба они — из той стойкой когорты поэтов, которая обеспечила русскому стиху непрерывность его развития и существования.

Есть у Слуцкого и нечто более выразительное и более упрятанное — прямая связь с Пастернаком. Она упрятана — при одновременной самоочевидности. «Блудный сын» — стихотворение Слуцкого, появившееся сначала в «Дне поэзии» 1956 года, а потом в книге «Память», задолго до пастернаковского скандала, но прямо откликнувшееся на живаговский цикл. Нет сомнения, Слуцкому были известны эти пастернаковские стихи ещё до частичного появления их в печати. Пастернак читал прозу и стихи из романа «Доктор Живаго» многим. Слуцкий и его друзья пребывали в состоянии вызова творчеству и личности Пастернака. «Блудный сын» не лишён тайного яда, очень скрытой полемики с самой фигурой блудного сына:

Вот он съел, сколько смог.

Вот он в спальню прошёл,

Спит на чистой постели.

Ему — хорошо!

Нет ли тут некоторого намёка? Кто, собственно, этот блудный, но сытый сын времени? Ясно кто...

Автор продолжает:

И встаёт.

И свой посох находит.

И, ни с кем не прощаясь, уходит.

Интонация резко переменилась. Не латентная едкость, но печаль и понимание.

Слуцкий остаётся собой. Его непримиримость детерминирована гражданской позицией, её рациональной конструкцией. В глубине же сердца — опыт тысячелетий. Поскольку о «бессмертной душе» и «проживании в солнечной системе» он думал с первых стихов («Про очереди»), переводя эти категории в русло патриотики.

ЛУЧШЕ ВСЕГО

Когда Слуцкий тихо угасал у брата в Туле, накануне его окончательного ухода Бродский говорил в докладе на симпозиуме «Литература и война», посвящённом 40-летию окончания Второй мировой войны («Literature and War — а Symposium. The Soviet Union», «Times Literary Supplement», May 17, 1985):

Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов, с равной лёгкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное — конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорил языком двадцатого века... Его интонация — жёсткая, трагичная и бесстрастная — способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чём он выжил.

Соломону Волкову в книге «Диалоги с Иосифом Бродским» Бродский говорит: «Ну, Гудзенко, Самойлов. Хорошие — очень! — стихи о войне есть у Слуцкого. <...> Бориса Слуцкого я всегда считал лучше всех остальных». Откровенно говоря, бедность чтения Бродским старших современников удручает. Примем это как данность.

Было письмо Бродского Слуцкому. Оно написано печатными буквами на листках из школьной тетрадки в косую линейку и отправлено по почте:

Лучше всего

было спать на Савёловском.

В этом, позабытом сержантами,

тупике Вселенной

со спартански жестокого

эмпеэсовского ложа

я видел только одну планету,

оранжевую планету циферблата.

Голубоглазые вологодские Саваофы,

вздыхая, шарили

по моим карманам.

А уходя,

презрительно матерились:

«В таком пальте...»

Но четыре червонца

с надписями и завитками...

Я знаю сам, где они были, —

четыре червонца,

билет до Бологого!

Это были славные ночи

на Савёловском вокзале,

ночи,

достойные голоса Гомера,

ночи,

когда после длительных скитаний

разнообразные мысли

назначали встречу

у длинной колонны Прямой Кишки

на широкой площади Желудка.

Но этой ночью

другой займёт моё место.

Сегодня ночью

я не буду спать на Савёловском

вокзале.

Сегодня ночью

я не буду

угадывать судьбу

по угловатой планете.

Сегодня ночью

я возьму билет до Бологого.

Этой ночью

я не буду делать

белые стихи о вокзале,

белые, словно простыни гостиниц,

белые, словно бумага для песен,

белые, словно снег,

который попадает на землю

с неба и поэтому — белый.

На рассвете мы оставляем следы в небе.

До свиданья, Борис Абрамыч!

Запомните, на всякий случай:

хорошо спать

на Савёловском вокзале.

Лучше всего

на Савёловском вокзале.

Впрочем,

времена

действительно меняются.

Возможно, скоро

будет лучше

на Павелецком...

До свидания, Борис Абрамович.

До свидания. За слова —

спасибо.

Извините за письмо.

Но ведь это

всего лишь три-четыре минуты —

четыре минуты,

как четыре червонца —

билет до Бологого.

Двести семьдесят восемь километров

От Бологого до Ленинграда.

For ever your[91]

И. Бродский.

8.IV.60. Москва,

почтамт.

Почтамт? Ну, может быть. Но и вокзал — великолепный кабинет для писания эпистол.

У Слуцкого есть позднейшая запись:

«...Жизнь, которою я жил четыре года, была жестокой, трагичной, и мне казалось, что писать о ней нужно трагедии, а поскольку настоящих трагедий я писать не мог, писал сокращённые, скомканные, сжатые трагедии — баллады.

Позже я додумался до того, что жестокими могут быть не только трагедии, но и романсы. Ещё позже, что о жестоких вещах можно писать и нежестоким слогом».

Нет, не напрасно Ахматова, по свидетельству А. Наймана, говорила о Бродском: «В его стихах есть песня!»

Не исключено, что в достаточно позднем стихотворении Слуцкий обращается — к Бродскому: