Столыпин - Аркадий Савеличев

Семенов ничего не ответил.

– Вот пишет мне Лев Николаевич ругательные письма…

– А мне уже перестал писать, – вежливо, но все-таки перебил Семенов. – Я для него вероотступником стал…

Он даже закрыл лицо ладонями.

– Ах, учитель, великий учитель!.. Прости меня, грешного. Не верю я больше в общину. Какой я толстовец?!

Столыпин был погружен в свои мысли. Молчал.

– Пишу я сейчас повестушку под названием «Односельцы»… Так, между делом карябаю по ночам за этим вот столиком, – любовно погладил Семенов локтями уже протертые доски. – Пытаюсь изобразить войну грешного отступника… со всем сельским вековым миром! Не знаю, сойдет ли с рук…

Нет, не сошло. Свои же селяне забили насмерть новоявленного правдоискателя, на своей же проселочной дороге. Сапогами, лаптями, чунями в грязь, в дорожное месиво втоптали. Истинно, мокрое место оставили на месте несговорчивого своего собрата…

Та картина, которая наблюдается теперь в наших сельских обществах, необходимость подчиняться всем одному способу ведения хозяйства, невозможность для хозяина с инициативой применить к временно находящейся в его пользовании земле свою склонность к определенной отрасли хозяйства, распространится на всю Россию. Все и вся были бы сравнены, земля стала бы общей, как воздух и вода… Я полагаю, что земля, которая распределилась бы между гражданами, отчуждалась бы у одних и представлялась бы другим, получила бы скоро те же свойства, как вода и воздух. Ею стали бы пользоваться, но улучшать ее, прилагать к ней свой труд с тем, чтобы результаты этого труда перешли к другому лицу, – этого бы никто не стал делать. Вообще стимул – та пружина, которая заставляет людей трудиться, – была бы сломлена… Все будет сравнено – но нельзя ленивого равнять трудолюбивому, нельзя человека тупоумного приравнять к трудоспособному. Вследствие этого культурный уровень страны понизится…

Формально он отвечал левым да и кадетам, но видел перед собой волоколамского пахаря, который со слезой на глазах отказывался от своего великого учителя, ибо учитель толкал его все к тому же «обчему миру»… К губительной уравниловке!

Конечно, ни социал-демократы, ни кадетские профессора его не понимали.

– Надо думать, что при таких условиях совершился бы новый переворот, и человек даровитый, сильный, способный силою восстановил бы свое право на собственность, на результаты своих трудов. Ведь, господа, собственность всегда имела основанием силу, за которой стояло и нравственное право.

Говоря о нравственности, он соглашался не только с волоколамским пахарем, но и со Львом Николаевичем. Когда это нравственное начало мешало добрым делам?

– Ведь богатство народа создает и могущество страны. Путем же переделения всей земли государство в целом не приобретает ни одного лишнего колоса хлеба. Уничтожены будут крестьянские хозяйства.

Не хочется колоть глаза слепым, лучше открыть глаза зрячим.

– Господа, нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса. Надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь.

Думал ли он сейчас о своей Наташе, которая помаленьку начала вставать на свои и чужие ножки? У него частное и общее никогда не разъединялись между собой.

– Все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом смысл государственности, в этом оправдание государства как социального целого. Мысль о том, что все силы государства должны прийти на помощь слабейшей его части, может напомнить принципы социализма, но если это принципы социализма…

Остановись, несчастный! Видишь, левые аплодируют, правые сжимают кулаки?

– …то социализма государственного, который не раз применялся в Западной Европе и приносил реальные результаты. У нас принцип этот мог бы осуществиться в том, что государство брало бы на себя…

Тут уж ни справа, ни слева не было хлопков. Куда его несет? В какой-то «столыпинский социализм»?!

Но он не нужен ни оголтелым революционерам, ни душителям революции, то бишь высокородным чиновникам.

Остановись… хотя уже и поздно…

Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, освобождения от исторического прошлого, от культурных традиций. Им нужны великие потрясения…

Помолчи, дай ошарашенным депутатам некую передышку. Но характер брал свое…

– Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!

Сидевший в зале брат-журналист, вечером после семейного чаепития, с несвойственной ему озабоченностью сказал:

– А ведь это все от твоего одиночества, Петр Аркадьевич.

Столыпин вздрогнул, как от удара. Но ответил с обидой:

– Какое же одиночество, Александр Аркадьевич, когда вокруг меня вечная толкотня?

– Во-во, толкаются. А случись какой пожар, про тебя в лучшем случае позабудут, а в худшем – на лестницу горящую толкнут. Выберешься ли?

– Да ты что про пожары… речи мои так толкуешь?

– Возможно, возможно…

– Не нужно, братец, так прямолинейно толковать. Все-то вы, журналисты, за уши притягиваете…

– Ну, не за космы же драть. Думаешь, разные думские лизоблюды тебя по головке погладят?

– Не думаю.

– И то хорошо. Разгони ты эту треклятую Думу, право!

– Да ты мысли мои читаешь, что ль?

Александр не ответил, подливая себе коньяку. Петр еще раньше отказался. Утром к государю предстояло ехать, а в голове и без того ясности не было. Да и обидел немного брат: слишком уж откровенно про одиночество седанул. Можно подумать, сам он этого не видит…

Одиночество начиналось уже там, на женской половине Елагинского дворца. Он надеялся: стоит уйти из Зимнего, с его мистическим Черным рыцарем, как душа сразу просветлеет. Ан нет! От мистики, да и вообще всякой чертовщины он забывался в работе. Поездка к пахарю-одиночке вдохнула новые силы. Не один же он такой – Сергей Семенов. Значит, жизнь куда-то идет, куда-то двигается. Стоит ли тратить силы на внутрисемейные распри?

Собираясь в Царское Село, он зашел на женскую половину. Там, как всегда в последнее время, скучали. Заниматься вышиванием, рисованием, музицированием дочерям надоело. Старшая, Мария, уже и в переростки вышла. Но вывозить их в «свет» он не мог. Не столько из-за вечной нехватки времени – из боязни. Они ведь не просто девочки-невесты. Они дочери Столыпина. Можно было по-разному относиться к сосланному в Сибирь Алешке Лопухину, но избежать его опыта – невозможно. Его-то дочь похитили как уже отставленного от дел полицейского начальника. Так чего ожидать самому министру? И должность для революционеров заманчивая, и дочек целый выводок. Кради любую, диктуй отцу условия. В Елагинском дворце они были на положении арестантов. Им нельзя было бегать по гимназиям, по Бестужевским курсам, по концертам, по приятельницам. Любой выезд – под экскортом полиции. А как же иначе! Он понимал, что жизнь и самой Ольги – не слаще, чем у жены-поселенки того же Лопухина. Потому, расцеловав молчаливо притихших дочек, он и сказал жене – но так, чтобы слышали все: