Конфуций - Владимир Малявин

Оказывается, всякое непонимание есть на самом деле только недо-понимание! В таком случае, просветленный ум способен распознавать истинность всякого душевного порыва, всякого настроения, даже если они выражаются в мнениях чуждых и даже противоположных собственной точке зрения. В сущности, только таким и может быть высший фазис морального сознания: способность превзойти все субъективные мнения, сознавая в то же время, что каждое из них имеет свою правду. Тут уже исчезает разрыв между сущим и должным, и каждое мгновение жизни становится актом свободы и любви – свободы для себя, любви для всех:

«А теперь, в свои семьдесят лет, я следую влечению сердца, не преступая правил…»

Однако следовать означает не только уподобляться, но и иметь твердую ориентацию на своем жизненном пути. Непреложное в жизни – это, помимо изначально заданного, еще и вечно чаемое. В сущности, одно неотделимо от другого: незапамятная древность смыкается с невообразимым будущим. Тот, кто «настраивает свой слух», умеет слушать не только немолчный хор Земли, но и громовое безмолвие Неба – один неведомый, но всеобъятный напев вселенской жизни. «Настроить слух», по Конфуцию, – значит превратить свою жизнь в одну нить Пути, собирающую воедино древнее и вечно новое, неизбежное и вечно отсутствующее. Видно верно говорил почтенный Лао-цзы: «Кто следует Пути, тот уходит, чтобы вернуться»…

Здесь, на диких берегах Длинной реки, Конфуций открыл последнюю правду своей жизни: правду приятия мира в освобождении от него. Нет, он не уподобится отшельникам, которые, хоть и мудры своей отстраненностью от мирских дел, одновременно стеснены ею. Он вернется в мир и будет до конца жить среди людей. Не потому, что живет миром, а потому, что мир жив теми, кто способен свободно его принять.

Мы живем, чтобы умереть и умираем, чтобы жить.

Мы умираем для мира, чтобы жить в нем.

Учитель сказал: «Утром познав Путь, вечером можно умереть».

Без преувеличения можно сказать, что это последнее открытие Конфуция определило весь облик китайской цивилизации, высшая мудрость которой есть именно самое полное и подлинное переживание человеком своей социальности. Великий Путь китайских мудрецов – реальность всецело деятельностная. Идущий им учится понимать, что такое человек, живущий среди людей.

Но Конфуций не был бы Учителем десяти тысяч поколений, если бы его последняя, высшая правда выразилась в каких-то эксцентричных, оторванных от обыденных представлений формах. Учитель Кун просто изжил в себе потребность в странствиях и вместил в себя мир, когда достиг последних пределов Срединной страны. Он выдержал то «самое трудное испытание», которое сам себе уготовил. Теперь он мог только вернуться, что означает: принять неизбежное…

Словно откликаясь сокровенным думам Учителя Куна, к нему пришли вести из далекого дома. Еще в 494 году до н. э. умер Дин-гун, на престол взошел его сын, взявший себе имя Ай-гун. Спустя два года не стало и Цзи Хуаньцзы. Перед смертью этот могущественный человек царства признался своему сыну и преемнику Цзи Канцзы, что чувствует себя виноватым перед Конфуцием, и просил вернуть честного ученого на родину. Однако кто-то уговорил Цзи Канцзы ограничиться приглашением кого-нибудь из Конфуциевых учеников. Выбор пал на Жань Цю – самого сведущего в окружении Учителя и к тому же самого исполнительного и покладистого. И вот в маленькую чускую крепость, где остановился Конфуций со своими учениками, прибыли гонцы из Лу и вручили Жань Цю предложение стать советником при Цзи Канцзы. Жань Цю ходил, сияя от радости, хотя и не мог отделаться от смутного чувства вины перед Учителем. «Вот увидите, учитель, когда я вернусь в Лу, я устрою так, что государь призовет вас к себе», – повторял он, словно оправдываясь, пока слуги складывали его вещи в повозку. Конфуций стоял с невозмутимым видом и лишь чуть заметно наклонял голову, как бы благодаря ученика за заботу. А потом он вышел за городские ворота провожать Жань Цю и долго смотрел вслед удаляющейся повозке.

«Мои дети на родине прямо-таки одержимы великими замыслами. Успехи у них большие, но они не умеют сдерживать себя». Он помолчал и вдруг выкрикнул, словно не в силах больше сдерживать себя: «О, я хочу домой! Я хочу домой!»

В тот же вечер он велел ученикам собираться в дорогу. Но ехать ему было некуда.

Возможно, вместе с Жань Цю на службу в Лу был приглашен и Цзы-Гун. Произошло это не позднее 489 года до н. э., поскольку в следующем году, согласно записи в местной хронике, Цзы-Гун представлял Ай-гуна на переговорах с правителем царства У и с честью вышел из трудного положения, предотвратив, казалось бы, неминуемое нашествие уских войск. А еще через три года тот же Жань Цю и другой ученик Конфуция, Фань Чи, нанесли чувствительное поражение армиям царства Ци, вторгшимся в луские владения. Конфуций, как выяснилось, воспитал превосходных стратегов и по праву мог бы рассчитывать на благодарность луского двора. Но родина не звала его к себе.

И снова странствия, долгие месяцы дорожных тягот… Знакомой дорогой Конфуций вернулся в гостеприимную столицу вэйского царства и стал жить у друзей уединенной и тихой жизнью человека, уставшего от скитаний. Он сделал свое дело: добрался до края земли и испытал все опасности и лишения, которые только могут выпасть на долю странника. Теперь он вернулся к людям, но вернулся, познав цену вечного одиночества. Он даже не чурался дворцовой жизни: известно, что он поддерживал тесные отношения с тогдашним фактическим главой вэйского двора Кун Юем, первым советником и опекуном малолетнего преемника Лин-гуна. Кун Юй был замешан в нескольких скандальных интригах и уже изрядно подмочил свою репутацию, но Конфуций, как всегда, не придавал значения сплетням. Он верил только тому, что видел и слышал сам. В общении с людьми он следовал принципу:

«Если кого-то все хвалят, нужно присмотреться. Если кого-то все ругают, тоже нужно присмотреться».

И, конечно, Конфуций доверялся виденному и слышанному. Ему было достаточно того, что ритуал соблюден и «имена выправлены». Он честно искал в диктаторе достоинства и отмечал с одобрением, что тот «извлекает уроки из прошлого и не стыдится расспрашивать тех, кто стоит ниже него». Когда же Цзы-Лу, по своему обыкновению, упрекнул учителя в том, что тот несколько неразборчив в выборе покровителя, Конфуций ответил как человек, переживший все и при том не потерявший здравого смысла: «У меня уже не осталось надежд встретить настоящего мудреца или святого. Я был бы доволен, если бы мне удалось повстречать человека, не изменяющего своим добрым помыслам».

Вот с таким настроением жил Учитель Кун на седьмом десятке своей жизни. Но бесчестных поступков Учитель Кун по-прежнему не прощал. Когда Кун Юй решил заставить одного аристократа жениться на своей дочери и обратился за помощью к Конфуцию, тот вместо ответа приказал ученикам закладывать экипаж. Пришлось Кун Юю спешно приносить свои извинения.

Вокруг только и было разговоров, что о противоборстве между мятежным сыном Лин-гуна и его внуком, занявшим престол. Многим хотелось знать, кому принадлежали симпатии Учителя Куна, и однажды тот дал понять, что внуку Лин-гуна не следовало принимать царский титул в обход отца. Впрочем, в интриги вэйских царедворцев Конфуций напрямую не ввязывался. Он уже не питал иллюзий в отношении «большой политики». Не тешил он себя иллюзиями и насчет готовности рода людского последовать его заветам.