Конфуций - Владимир Малявин

Учитель сказал: «Встретившись с добротой людской, я бегу вперед так, словно боюсь отстать. Видя пред собою злобу людскую, я бегу прочь так, словно ступил в кипящую воду». Я слыхал такие слова и видел таких людей. «Я живу в уединении, дабы стать лучше, и следую должному, дабы претворить свою правду». Я слышал эти слова, но не видал такого человека».

С малолетним правителем, незаконно занявшим трон, и его властолюбивым опекуном жизнь в вэйской столице была для Учителя Куна подлинной мукой. Но напрасно в минуту гнева он грозил Кун Юю тем, что немедленно уедет из города. Ему некуда было бежать. Он пережил свои годы странствий. Ему оставалось только довериться неизбежному и ждать, ждать… Ибо судьба всегда приходит как случай. С горькой иронией он говорил о своей участи Кун Юю:

«Птица выбирает дерево. Дерево не выбирает птицу».

А потом случилось чудо, и на ветви одинокого дерева опустились птицы в облике гонцов из Лу, привезших Конфуцию приглашение занять должность советника государя. Жань Цю сдержал-таки свое слово. Цзи Канцзы был настолько восхищен его воинским искусством (а равно и дипломатическими успехами Цзы-Гуна), что в конце концов решился призвать ко двору Учителя Куна.

– Мой учитель, – поспешил заметить Жань Цю, – человек необыкновенный. Нельзя ронять его достоинство.

Тогда за Учителем Куном послали не просто гонцов, а двух знатных сановников и царский экипаж, украшенный разноцветными шелковыми лентами. Посланцы из Лу привезли добровольному изгнаннику богатые дары и даже почетный титул «старейшины государства».

Конфуций не заставил просить дважды. Наскоро собравшись, он снова пустился в путешествие – последнее в своей жизни. Опять потянулись деревни, долины и холмы, мимо которых он проезжал когда-то, покидая родину. А когда вдали показались знакомые стены Цюйфу, он велел вознице ехать быстрее. Пусть все знают, как надо возвращаться в родной дом!

Конфуций вернулся в Лу в 484 году до н. э., проведя в странствиях долгих четырнадцать лет. И сладостно, и мучительно возвращаться в родной город, прожив так долго на чужбине. Видеть те же стены, улицы и те же дома, уже заметно обветшавшие или окруженные новыми постройками. Какая это радость, привычно отворив ворота, войти в знакомый с детства двор, где на память знаешь каждое дерево, каждый поворот дорожки в саду, каждую ступеньку на крыльце… Только вот где старинные друзья и соседи? Неузнаваемо изменились знакомые лица. А многих уже нет на свете. Как постарел сын Боюй! Ему за сорок, и он выглядит совсем разбитым. Какой недуг его точит? А внука Цзы-Сы и вовсе не узнать. Четырнадцать лет тому назад он был еще совсем ребенок, а нынче уже завязывает волосы в пучок, как взрослый мужчина. И к учению способен. Выучил наизусть и Песни, и Предания, знает досконально про обряды. Цзы-Сы – это его надежда…

Ну а сам Конфуций – каков он? Все такой же или уже другой? Да, он все тот же и, как никогда, ощущает свою связь с прошлым. Тяжелые испытания и неудачи, выпавшие на его долю, выбелили виски и бороду, прорезали лицо морщинами, еще больше согнули его. Но они не отняли у Учителя его волю, не озлобили его, не ввергли в уныние. Он все тот же молодой, полный сил и веры Кун Цю, который «всем сердцем любит древность» и по-прежнему учится, не ведая усталости, и наставляет, не ожидая наград…

Легко и спокойно вернулся Учитель к своему обычному образу жизни: еда в установленные часы, регулярные беседы с учениками, занятия музыкой, непременный послеобеденный отдых и прогулки, прием посетителей, чтение, исполнение семейных обрядов, участие в общих празднествах… Учитель все так же неподдельно радушен и отзывчив. Со стороны, кажется, невозможно было усмотреть какие-либо перемены в его жизни. Могло ли быть иначе? Ведь мудрость Конфуция в ее внешнем, зримом образе и была не чем иным, как прочным, хорошо отлаженным бытом, правильно устроенной жизнью, вместившей в себя вековой опыт предков. Она вся сходится в одном великом завете:

«Не пренебрегай повседневными делами».

Но: «Не гонись за мелкими успехами, иначе не совершишь великого дела».

Мудрец Лао-цзы, по преданию, навеки покинул Срединную страну. А Конфуций, напротив, после долгих странствий вернулся на родину. Вернулся скромно, безропотно, не предприняв никаких демаршей. Что это? Во всяком случае, не признак разочарования и усталости, вовсе не свойственных Учителю Куну. Возвращение Конфуция – это исход его жизни, знак судьбы, высшее, самое правдивое проявление его мудрости. Ибо нет ничего более «конфуцианского», чем принятие этой жизни со всей ее обыденностью и всей ее непреходящей изменчивостью. В этом поступке он остался, как принято говорить, «верен себе». Но по той же причине цельность личной судьбы Конфуция определена не его «мировоззрением» или даже личным опытом, а присутствием возвышенной воли, дающей ему способность «оживлять старое» и каждое мгновение словно проживать жизнь заново. Конфуций еще не имел представления об индивидуальной психике, о драме души – во всяком случае, ему были неведомы ни угрызения совести, ни чувства вины, раскаяния или даже надежды. Он мог сознавать недостаточность своих усилий и стыдиться ее (что и делало его вечным учащимся), но он не знал мук нравственного самоопределения. Он видел перед собой лишь ровный и прямой Путь. Внутренняя цельность его жизни заключалась как раз в том, что он в каждый момент мог «превозмогать себя» и, следовательно, сознавать себя обновленным, как будто заново родившимся…

Но было в нем на этом последнем этапе его жизненного пути какое-то новое видение и чувствование мира, какой-то новый, неведомый прежде покой. Размышляя об этой перемене в себе, Конфуций скажет незадолго до смерти:

«В шестьдесят лет я настроил свой слух…»

Признание многозначительное, и над ним стоит вновь задуматься. Из него явствует, что для Учителя Куна жить воистину – значит внимать глубине жизни (потому жизнь истинная, по Конфуцию, и есть учение). Первый учитель Китая не выдвигает догматов, не формулирует принципов, не выводит никаких «общих истин». Он внимает древним образцам благочестия и речью своей лишь отмечает их свойства. Он следует (так сказано в оригинале) безусловному, изначально заданному. Его интересует не предметное содержание наследуемых им образцов, но запечатленное в них качество переживания, настрой души, по которому он и сам настраивает себя. Этот восторженный поклонник музыки и пения, любитель игры на цитре и каменных пластинах недаром прослыл колоколом, который призван огласить своим возвышенно-чистым звучанием всю Поднебесную. А раз Учитель Кун живет музыкой, то и жизнь его подчиняется не отвлеченным правилам, а неисповедимому закону житейских случайностей, неисчерпаемому разнообразию вариаций одной неизреченной темы. Он не проповедует, не читает лекций, а «задает тон» самим качеством своего образа жизни. Он не знает, какова «идея» древней мудрости, но знает доподлинно, что на нее нельзя не положиться. Учительствование Конфуция есть воистину сотворчество человеческих душ в бесконечно сложном хаосе мировой жизни, со-бытийность зова и отклика, резонанс духа, где звук взывает к жесту, а жест – к слову, где все есть только движение, одна нескончаемая метаморфоза. В конце концов быть мудрым, по Конфуцию, – значит уметь по мельчайшему фрагменту жизни восстановить все богатство бытия. Разве не сам Конфуций явил тому пример, прозрев сокровенный образ царя Вэнь-вана в разученной им мелодии?