Поход Наполеона в Россию - Арман Луи Коленкур

Император коснулся ещё многих других вопросов, обсуждая своё положение и проект своего отъезда во Францию.

Я переговорил с Дюроком, который в свою очередь рассказал мне о беседе императора с ним и Дарю. Мы условились, что отныне все столующиеся при императорском дворе будут сами заботиться о своих бокалах, тарелках и остальных предметах столового прибора, если желают пользоваться ими и дальше. В качестве предлога мы решили ссылаться на то, что мулы, перевозившие погребцы со столовыми принадлежностями, ослабели.

Хотя мороз был ещё сильный, но небо было покрыто облаками, грозила оттепель, и во всяком случае мог пойти снег. Больные замерзали по ночам возле бивуаков. Так как люди были небрежны, а добывать фураж и воду для лошадей было трудно, то лошадей погибло очень много. Мой адъютант Жиру, который после своего ранения под Красным ехал в моей коляске, умер ночью. Он был без сознания в течение двух дней.

Из Толочина мы переехали в Бобр, куда прибыли 23‑го. На дороге попадалось ещё больше издохших лошадей, чем при наших прежних переходах. Встречались и человеческие трупы; очень много их мы находили на всех бивуаках; это были трупы людей, задохнувшихся в дыму костров, так как, продрогшие и почти окончательно замёрзшие, они жались слишком близко к кострам. Живые стонали и не могли тащиться дальше, одни — от слабости, другие — потому что у них были отморожены руки и ноги. Это ужасное зрелище произвело глубокое впечатление на всех. Несчастных окоченевших людей нельзя было убедить в том, что огонь грозит им смертью и что единственное лекарство — это двигаться и растирать конечности чем–нибудь сухим, а ещё лучше снегом. Когда император проезжал среди этой толпы несчастных, там не раздавалось ни единого слова ропота, ни единого стона. Как они были благородны в своих страданиях, эти французы! Они обвиняли стихии, но не упрекали славу!

Императору не терпелось поскорее соединиться с корпусом герцога Реджио, который, оправившись от своей раны, должен был вновь вступить в командование восемь или десять дней тому назад; ему было приказано маневрировать с таким расчётом, чтобы расположиться эшелонами на Московской дороге, тогда как герцог Беллюнский должен будет дать отпор графу Витгенштейну, соединив под своим командованием остатки собственного корпуса и корпус маршала Сен–Сира. Он находился в окрестностях Смолян, которые должен был уже покинуть, чтобы прикрывать наше движение и составлять наш арьергард. Кавалерии нехватало, а для разведок на льду невозможно было пользоваться тем, что оставалось от гвардии (и что важно было сохранить на случай, если обстоятельства сделаются ещё более критическими); мы не имели поэтому никаких сведений о Кутузове. Мы знали только, что Платов, который слабо теснил наш арьергард, получил подкрепление в составе нескольких батальонов. Император тешил себя надеждой, что благодаря нерешительности Кутузова и благодаря тому, что Милорадович потерял время, поджидая герцога Эльхингенского на дороге у Красного, мы опередим на несколько дней главные русские силы и успеем, следовательно, перейти через Березину; вопрос об этой переправе сильно беспокоил императора после потери Минска.

24‑го мы были в Лошнице и там узнали о столкновении под Борисовом; предмостное укрепление, занятое польским батальоном, было захвачено врасплох и досталось казакам, но храбрый генерал Домбровский, который прибыл прошлой ночью из окрестностей Бобруйска, вновь отбил его во главе своей дивизии и доблестно защищал в продолжение десяти часов против трёх русских дивизий. Однако под давлением превосходных сил неприятеля он вынужден был вечером перейти через мост обратно, причём выполнил этот манёвр в полнейшем порядке и занял позиции на другом берегу реки в Неманице.

Таким образом мы лишились единственного пункта, через который могло идти наше отступление, единственного на весь обширный район моста через реку с крутыми и очень болотистыми берегами. Это неожиданное сообщение было самым неприятным, какое только мог получить император. Дополнительные подробности подтверждали как потерю моста, так и те факты, о которых свидетельствовало это событие. Оно не позволяло больше сомневаться, что сюда прибыла молдавская армия, тогда как император в течение долгого времени думал, что она идёт на подкрепление Кутузову. Мы узнали, что Чичагов был 30 октября в Пружанах, а 3 ноября — в Слониме, которым русские овладели 19 октября. Но зато авангард князя Шварценберга был 7 ноября в Волковыске, и сообщение об этом позволило императору надеяться на удачную диверсию.

Судьба, казалось, хотела подвергнуть нас в эту тяжёлую кампанию всем самым жесточайшим испытаниям. События, которые могли больше всего расстроить планы императора, следовали одно за другим. Лишившись складов, которые могли бы удовлетворить все наши потребности и позволить нам реорганизовать армию, он терял теперь — как раз в тот момент, когда не было другого пути спасения, — единственную переправу, на которую он так рассчитывал. Всякий другой на его месте пал бы духом. Но император показал, что несчастье не может его одолеть. Бедствия не сокрушили его, и вся энергия этого великого человека лишь проявилась с ещё большей силой; он показал, что могут сделать благородное мужество и храбрая армия именно тогда, когда на них обрушивается слишком много несчастий. Император показал, что его воля сильнее всяких событий, и, следовательно, он мог бы ещё раз справиться с ними, если бы не искушал больше судьбу, людей и славу. Но надежда и одна только видимость успеха опьяняли его больше, чем удручила бы его самая большая неудача. Полученное им тогда косвенным путём сообщение об успехах, одержанных 16 и 17‑го князем Шварценбергом, оживило его надежды. Судьба так часто осыпала его своими милостями в самых отчаянных обстоятельствах, что он тотчас же пожелал верить и поверил, что австрийцы, предупреждённые министром (герцогом Бассано) и вдохновлённые примером его гения, воспользовались случаем, чтобы подойти к нам, и их манёвры выручат нас и даже дадут нам некоторые шансы на успех, из которого он сумеет извлечь большие результаты. Обладая таким гением, таким закалённым характером и такой могучей волей, делавшей его сильнее неудач, он в то же время до такой степени был склонён предаваться мечтаниям, как будто действительно нуждался в этом средстве утешения слабых душ.

Его уверенность и упрямство ещё больше возросли утром, когда он получил донесение от герцога Реджио о неудаче чичаговского авангарда под командованием генерала Палена, который рискнул напасть на Неманицу и, по словам герцога, потерял много пленных и все обозы, неблагоразумно переброшенные русскими из Борисова на другой берег реки. Об этом успехе у нас раззвонили во все колокола, и мы выступили в путь, направляясь в Борисов. Вверх и вниз по реке были посланы отряды, чтобы выяснить позиции неприятеля, обследовать переправы через реку и обмануть неприятеля ложными демонстрациями.

Мы никак не могли понять манёвра Кутузова; мы знали, что он находится в трёх–четырёх переходах от нас; между тем, поскольку Витгенштейн не соединился с молдавской армией, мы могли и даже должны были опасаться, что сам Кутузов поспешит соединиться с ней, чтобы действовать согласованно.

Герцог Реджио сообщил, что генерал Корбино, командир его лёгкой кавалерии, вернулся из глубокой разведки на другом берегу Березины, причём обстоятельства вынудили его перебраться через реку вплавь. Все эти сообщения, а особенно уверенность в том, что Кутузов находится далеко, успокоили императора. Будучи убеждён, что он опередил Кутузова на три дня, он спокойно ожидал событий, считая, что сможет дать отпор всем опасностям и преодолеть все трудности.