Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Как парни подросли, никуда не пошли, а тут же отстроились, за землицу уцепились, коль тут родились. И стала деревенька с тех пор Гришегором прозываться, самым грибным местом считаться. Особливо на рыжики самое знатное место во всей нашей округе.

…Да и я сам, как молодым да ловким был, каждую осень туда ходил. По рыжики. Лучше соленого гриба не найдешь, нежели рыжики-пыжики. Ох, любил я их грешным делом под водочку, самогоночку! Другой закуски и не надо: на зубах хрустят, во рту холодят, сами в рот просятся, прыгают, ножкой дрыгают.

А теперь от Гришегора ровнехонькое место осталось, все потерялось. Народ поразбежался-поразъехался, все Калгановы с тех мест ушли куда-то. Стал городской народец по грибы, по ягоды приезжать, наскакивать. А через год-другой исчезли рыжики… Отчего, и не знаю, не ведаю.

И знаешь что, татары, оне ведь ране грибов сроду не брали, не собирали, брезговали. Не знаю, как теперича, а ране так ни-ни. Точно говорю. Зато мы все собираем да лопаем, в ладошки хлопаем.

Эх, палки-моталки, пошли до Наталки, самогонки возьмем, да и спать пойдем! Кончились мои сказки-рассказки, спеклись блинчики-половинчики. Все сказал, что знал…

Дед Башкур печально глянул на пустой стакан, потряс его для верности и тяжело вздохнул. Видать, и я надоел своими расспросами, да и все на свете деду Мише надоело-опротивело.

– Хреновая штука, жизня эта. Кто ее только придумал-выдумал. Помереть бы скорей, успокоиться…

– Отчего так-то? Чем тебе, дед Миша, жизнь не угодила?

– А… все не по мне… То криво, то косо, то жито, то просо. Мелешь до вечера, а жрать нечего. Кто нас родил разве спросил, хотим ли мы на белый свет? Спросила б мамка меня – сказал бы «нет».

– Да что на тебя нашло, дядь Миша?

– Как пришло, так и ушло, экось-накось да мала закусь. Выпил бы еще, коль соколом пошло. А жизнь оттого хренова, что кругом говно, честно слово. Для чего живем, землю топчем – никто не знает.

– Так ведь все живут, никто на тот свет не хочет, не просится.

– А я вот прошу, да не берет меня Господь к себе.

– Может, плохо просишь? В церковь сходи…

– Далась мне твоя церква! Сам вот и ходи. А потому меня Господь к себе не берет, не пущает, что завещано мне семьдесят семь грехов на себя принять, с нечистой силой повоевать, деревню нашу от напастей беречь-стеречь, не допускать ворога.

– И кто это тебе сказал такое? Может, приснилось?

– Видение мне было… Захожу давеча, третьего дня, в баньку, мыльню свою, а там архангел стоит с мечом огненным. Я чуть не упал было, речь потерял, а он-то и говорит мне: «Ты, дед Башкур, волю Господню на земле выполняешь, нечистую силу в свою деревню не пущаешь. Принял ты на себя семьдесят великих грехов, потерпи малость – еще семь осталось», – и пропал.

– А какие грехи принял? Он не сказал?

– Да разные, то русалку за хвост к дереву привяжу, чтоб не баловала, то домового накажу за озорство или банницу кипятком ошпарю.

– Разве это грех? Ты же нечистую силу наказываешь.

– Она хоть и нечистая, а тоже под Богом живет, как мы, мается. Тут дело тонкое, переборщить нельзя. Близко до себя их, нечистых, никак нельзя допускать, но и совсем прогнать нельзя, а то без них вовсе худо будет.

– Это без нечистой силы и худо станет?! Не поверю ни за что!

– Верь не верь, а выйдешь все одно в дверь. К нам-то нечистая вся сила привыкла, пообвыкла, поскольку рядом живет, по той же земле ходит, ползает. А ежели кто до нас, ну, ворог какой набросится, то вся нечисть супротив него и подымется. Понял?

– А как же Бог? Ведь Он главный заступник.

– Он и есть заступник на небе, а на земле нечисть хозяйничает, свои дела творит, а бывает, и озорничает. Вот я ее и попридерживаю, в шорах держу, уму-разуму учу.

– Ну, дед Миша, то совсем сказки. Как же ты управляешься с ней? Наверно, трудно одному?

– Я бы тебя научил, но ведь не возьмешься. Тут на себя смертные грехи принимать надо, а это тяжельше всего на свете. Их не отмолить, не позабыть не можно. Не возьмешься ведь?

– Нет, дед Миша, не возьмусь. Мне и своих грехов хватает, а с нечистью бороться, да за это и страдать еще, нет, уволь. И не верю я, ежели честно, что защитить она может от какого-то врага.

– Неправда твоя. Погляди вон, как комбинат ваш химический уже второй десяток лет строится-пыжится, а все через задницу у них выходит-получается. А почему? Караульщики наши супротив них поднялись, за нас заступились. Не дают корежить землю, берегут.

– Но ведь строится тот комбинат, коптит небо…

– Э-э-э… все одно толку от него не будет. Помнишь, самолет на него упал? Ага, то первое предупреждение было. Потом еще и второе последует, а там уж и третьего жди, последнего. Нет, ежели всем миром взяться, то никто не устоит, а уж поганый комбинат и подавно, поскольку супротив Господней воли это все.

– Дед Миша, а как же ты с нечистью управляешься? Покажи, может, и у меня получится. А?

– Чего тут показывать, смотри коль хошь. Дело нехитрое. Вот, к примеру, видел, молоток на лавке у меня лежал, а теперь и нет его?

– Нет, дядь Миша, не видел молотка.

– Правильно, и не мог видеть, поскольку его домовой мой уволок. Озорник он, молод еще. Теперь ищи молоток где-нибудь за печкой али в сенцах.

– Так, может, ты, дед, сам и отнес его, а потом забыл?

– Я чего, дурак совсем, что ли? Мозгов еще малость осталось. Он это шалит, хозяюшко.

– А разве домовые бывают молодыми или старыми? Я думал, что они всегда одного возраста. Домовой и все.

– Как не бывают, всякие они. И старятся, как люди. Тот, прежний мой хозяюшко, еще моего деда знал, видывал. При отце в силу самую вошел, заматерел. А уж в мою пору совсем плохой стал. Бывало, за печкой чихать начнет с простуды, и чишет, и чишет ночь напролет. Спать никому не дает. А то стонать зачнет. Пробовал я его лечить, да, видать, только спортил. Нагнал самогонки такой крепкой, что сам едва от одного стопаря не скопытился. Махорочки туда добавил для здоровья, перцу красного, соли чуток. Налил кружку и на столе на ночь оставил для него, хозяюшка. Утром встаю – пустая кружка, только махорка на дне. Выпил, значит. И ведь точно! Ночью дом весь ходуном ходил, вспомнил. С тех самых пор пропал мой старый хозяюшко. Понять не могу – то ли сгинул, не вытерпел моего зелья, а то ли в иное место убег.

Ну, годика два-три жил я без домового. А без него и дом не дом, сарай пустой. Даже верхние венцы под самой крышей трухнуть начали.

Мыши с тараканами и те ушли. И как раз в зиму бабка моя померла, с которой мы чуть не три десятка годков прожили-промыкались.

Вот… Схоронили ее как положено, а по теплу, уже после Пасхи, Дарья ко мне, соседка, вечерком стучится, заходит. Она ко мне все то за дратвой, то литовку отбить, топорище насадить летает-бегает. Значит, заходит вечерком, комаришки начали из земли вылезать, почки набухли, скворцы скворешню чистят, копошатся, как сейчас помню.