Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Так что не нами заведено-придумано, чужого не брать, но и своего не упускать, особенно если рядом с тобой те богатства лежат: дичь разная, рыба речная, озерная, орехи кедровые, ягода лесная. По осени на клюкву и старый, и малый собираются, целыми семьями отправляются. С собой пропитание на много дней берут, подле клюквенного болота лагерем располагаются, ночью костры жгут, а днем ягоду спелую собирают. И плоха та семья, что хотя бы десяток мешков на зиму не наберет, в кладовую не положит.

Клюква для сибирского человека ничем иным не заменима: морс клюквенный жажду утоляет, от усталости помогает, лучше всякого лекарства болезни из тела гонит. А уж какие пироги, шаньги хозяйки наши с клюквой пекут, то словами не обскажешь, а самому попробовать надо – поначалу кусочек от того пирога отломишь, попробуешь, а там и не заметишь, как весь пирог умял, сытым из-за стола встал. А зимой как дороги встанут, то клюкву в город на базар везут продать по хорошей цене тем, кому в лес сходить недосуг было. Так что клюква для нас крепким подспорьем служит, пережить долгую зиму помогает, и редкий человек по осени на болото не снарядится, красной ягодой не запасется.

И меня мать с отцом с детских лет приучили не лениться, а с березовым туесом раза два на болото по осени прогуляться и ягоду насобирать, домой принести, к зиме подготовиться. Дорога до болота давно известная, проторенная: вначале до речки Убы, где поваленный кедр лежит, с час идти, а то и больше, коль неспешно пойдешь, а потом прямиком через лес к другой речушке, что Малым Ешаиром зовут, выходишь. А вот дальше проезжая дорога заканчивается и лишь тропинка малая вьется, петляет, то в одну, то в другую сторону уходит. Тут не зевай, гляди внимательно, не ровен час и в другую сторону уйдешь и вместо болота на старые гари или в глухой урман угодишь. Лес не город, заплутать и бывалый человек может, в такую глухомань попадешь, что кричи – не кричи, а никто тебя не услышит.

Вот как-то раз, когда еще совсем молодым был, только школу окончил, на ногу легкий, на сборы скорый, то решил в конце лета на клюквенное болото сходить, разузнать, какой нынче урожай будет, много ли ягоды уродилось. Урожай клюквы много от чего зависит, не каждый год она сполна родится, вызревает. Бывает так, что и собирать нечего. Лето в тот год сухое выдалось, дождей почти не было, а клюква влагу любит, чтоб соком налиться, вызреть до спелости, а коль дождей не случится, то надо самые низкие места искать, где ягода завсегда имеется. Только путь туда не близкий. Иной раз не на ту дорогу угодишь, пойдешь круголя давать, зигзаги выписывать и, бывало, что едва за два дня до настоящих клюквенных мест добираешься. Да притом все ноги собьешь, в болоте перемокнешь, одежду о кусты поизорвешь, от мошки-комара едва отобьешься, устанешь, вымотаешься так, что клюква та тебе самой драгоценной ягодой на свете покажется. Потому и надо заранее знать, уродилась ли клюква вблизи деревни на старых ягодных болотах, и другим о том сообщить, чтоб все знали, когда нужно в путь собираться-готовиться, какой запас с собой брать, в какое время лучше всего отправляться.

Вышел, значит, я спозаранку, как только коров пастухи на луг прогнали. Туес за плечами, в нем полбулки хлеба серого, два язя жареных да пара свежих огурчиков с нашей грядки, за поясом ножик на всякий случай, в кармане коробок спичек, на ногах сапоги-болотники, на самом курточка легкая, от дождя-ветра сохранная. Большего в лес с собой не возьмешь, а то дорога долгой показаться может, и не рад будешь, что нагрузился, лишку с собой прихватил. Ружья у меня никогда не было, поскольку в семье нашей никто охотой не занимался, склонности к тому не имел.

Иду себе скорым шагом, по сторонам с улыбкой гляжу, знакомые места узнаю: там рыбачили, там сено ставили, а в том леске дрова заготавливали. Все тут мое, все родное, привычное. Казалось бы, в глухом краю живем, до города иногда на машине и за два дня не всегда доберешься, но мне туда ехать нет особой надобности, и здесь дел хватает. В своей деревне жить куда как сподручнее. Тут тебя каждый человек сызмальства знает, в трудный час поможет, пропасть не даст.

Уже и Убу-речку прошел, скоро должна Малая Ешаирка показаться, как вдруг слева от себя, среди берез, словно мелькнул кто – то ли зверь, то ли человек. Остановился, слушаю. Кому тут быть вдали от деревни? Человек бы ко мне сам подошел, а зверь себя шумом выдаст, даст о себе знать. А тут тихо кругом, и веточка не шелохнется, но что-то не так, чувствую, еще кто-то живой рядом есть. Стою так, головой по сторонам верчу. Опять что-то меж березками всколыхнулось, зашевелилось, и вроде как голос мне послышался, будто зовет кто меня.

«Нет, – думаю себе, – показалось, видать». В лесу всякое почудиться может, на то он и лес, а не чистое поле. Пошел дальше, а внутри вдруг какое-то беспокойство случилось, словно забыл чего, а вспомнить никак не могу. Иду, иду, а нужной мне речки все нет и нет. Что за напасть? Опять остановился, стал по сторонам озираться, чтоб определить, куда зашел. Места совсем незнакомые. Значит, сбился с тропы, когда мне в лесу что-то почудилось, померещилось, надо обратно к тому самому месту возвращаться. Ругнулся про себя, пошел обратно, опять к речке Убе вышел, сел отдохнуть, хлеб из туеса достал, половину рыбины отломил, перекусываю.

Тут откуда ни возьмись сорока трескотушка села на нижнюю ветку рябинки, у которой ягоды только-только багроветь начали. И уселась как раз напротив меня да как затрещит, застрекочет! Я даже рыбину из рук на землю выронил, на ту сороку с удивлением уставился. Небывалое дело, чтоб такая осторожная птица, как сорока, да так близко к человеку подлетела совсем безбоязненно! Или я сам чуток умом тронулся, или с птицей чего приключилось, для меня не понятное, коль всякий страх потеряла.

Протянул к ней руку, с земли осторожно поднялся, думаю, сейчас поймаю ее, за хвост схвачу. Не тут-то было. Сорока прыг-скок и на другую ветку повыше перебралась, не хочет в руки даваться. Остановился, смотрю, что дальше будет. А она пострекотала, пощелкала надо мной вверху, чуть в сторону перелетела и опять свою трель выводит, словно сказать чего хочет. Прислушался я к ее стрекотне, и послышалось мне, будто бы она мое имя называет: «Асхат, Асхат, Ас-хат!»

«Ну, дела, – думаю, – сороки заместо попугаев говорить начали!» Никогда о таком не слышал, а уж видеть и вовсе не приходилось. Чудо, да и только! А сорока с одного дерева на другое перелетела, но недалеко, на меня глядит, стрекочет, головой в разные стороны вертит. Выходит, зовет она меня, что ли?! Делать нечего, пошел за ней следом и только несколько шагов сделал, как вижу: совсем молоденькая березка горит, огонь прямо по белой кожице ползет, лижет ее своим хищным языком, к вершинке подбирается. Я даже удивиться не успел, с чего это в лесу ни с того ни с сего деревце огнем взялось. Скинул с себя куртку, принялся жадное пламя сбивать, гасить, бедную березку спасать. И нескольких минут не прошло, как огонь унялся, и даже дымка не осталось.

Устал я, взмок, запыхался, пошел к речке попить, сажу с себя смыть. Подошел к берегу, наклонился к воде и на тебе – в речке отражение девушки красоты необыкновенной с толстой косой на голове, лицом белым, глазами голубыми, а на ней самой сарафан зеленый, словно осока речная, яркий, сочный, красивыми узорами расшит. Отскочил от речки, назад оглянулся, а там березка молодая растет совсем такая же, как та, с которой только что огонь сбивал. Ничего не пойму! Или на солнце перегрелся, или заболел дурной болезнью. Прошел чуть по бережку, опять в воду глянул и ничего не увидел. Успокоился чуть, умылся. Но не утерпел, вернулся к тому деревцу, что в воду смотрится, опять в воду глянул. И снова девушка в зеленом сарафане мне оттуда улыбнулась и подмигнула даже. Ущипнул себя для верности, ажно вскрикнул от боли. Нет, не сплю, не чудится. Вот ведь рассказать кому, не поверят, засмеют.