Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

class="p">Прямо почти непроездно, а совсем непролазно – в обе стороны. Кирпичные горы вперемежку с искромсанным железом, балками, над которыми светились небом торчавшие стены, запирали улицы, и проехать можно было только по битому кирпичу. Саша, безунывный и не удивлявшийся ничему шофер, лавировал искусно, и старенький, потрепанный автобус, пыхтя и переваливаясь, временами полз точно по дну каменного оврага, где копошились берлинцы.

За неделю до вступления советских войск Берлин ожесточенно бомбили английские «Москито», и, как писалось в газетах, эти разрушения были «дело рук союзной авиации».

От гудков, подаваемых Чохели, жители пугливо сторонились. А цепочки их в некоторых местах разбирали завалы или стояли к колонкам – за водой.

– Я никогда не думала, что могу ненавидеть, – сказала Игнатьева. – И они хлебнули горя. Образумятся, видно…

Васильцов предложил остановиться пока на малолюдной, обезжизненной, хоть и малоразрушенной улице, по которой ехали.

XVI

Весеннее солнце светило точно сквозь неестественно красноватую пелену – кирпичную пыль, смешанную с воздухом, стоячую над городом. И неестественная тишина стояла на улочке, на которой остановился автобус. Немногие магазинчики были закрыты, крест-накрест заколочены досками; стены облепляли, по выражению Волкова, «липушки» – недавние приказы гитлеровских властей. Редкие прохожие тотчас возбуждались любопытством от появления здесь русских. Но Антон уловил то, что странно-пристальный взгляд берлинцев дольше, чем на товарищах, задерживался точно на нем. Не глядя себе под ноги, а только поднимая их повыше, чтобы не зацепить за булыжник, покосилась на него, проходя, и не старая еще немка с покрасневшими глазами, которые словно выела красноватая пыль, – и пугливо приостановилась близ него. Она всматривалась в него прищуренно. К ней по-немецки обратился Васильцов.

Васильцов был в Берлине, как на привычно-знакомом ему и на неузнаваемом в то же время валу истории, на котором теперь вместо домов возвышались кирпичные горы и все покрывала осевшая розово-красная пудра.

От немецких слов, произнесенных ладным русским офицером, немка даже вздрогнула, но сказала, заламывая руки, что у нее был такого же примерно возраста, как и этот камрад, – она показала на Антона, – сын, но что был мобилизован этой весной – и погиб. Она всхлипнула, не удерживаясь.

– А, фаустпатронник, наверное. – И Васильцов стал утешать ее.

В последнее перед падением Берлина время из четырнадцати-шестнадцатилетних юнцов нацисты формировали заслоны с фаустпатронами, надеясь еще сдержать наши танки.

Подошли другие немцы, видя, а главное, слыша, что свободно и благожелательно говорил по-немецки русский офицер; толпа моментально как-то увеличилась, сдвинулась вокруг кольцом.

– Ja, alles was vergebens. – Да, все было напрасно, – сказал и дернул головой какой-то оказавшийся ближе всех тонкошеий старик – как бы извиняюще за то, что было, и, страшась того, что им, немцам, нет теперь подлинной веры.

– Wer erten will, musaen. – Кто хочет жить, тот должен сеять, – сказал майор обнадеживая.

– Das war richtig sein. – Возможно, что это правильно.

Толпа старалась вызнать все, касающееся капитуляции Германии. И легко майор Васильцов взял инициативу беседы с нею на себя – взял, как капитан руль корабля; и легко ему было в этой роли – он знал немецкий язык и правила своего поведения. К тому же он был очень уверен в себе – и серьезен в меру; он будто давал импровизированную пресс-конференцию о своем здоровье, самочувствии. Было-то понятно, что потрясенные неизбежным немцы не то, что многого еще недопонимали. Им сложно самим по себе начинать по-новому жить, притом в разрушенном городе, когда наступала такая возможность. И слишком определенно они хотели узнать про то, что станется теперь с ними, вместо того, чтобы уже делать что-нибудь самим. Но чувствовался в нем искусный дипломат и притом сердечный.

Оттого-то оживлялись чужие бледно-болезненные лица.

Берлинцы главным образом хотели знать то, кто в Берлине останется – русские или американцы и какая власть установится в Германии; они почти что хором заявляли, что пусть в Берлине будут русские, а не американцы (об англичанах и французах они почему-то не упоминали). Но не было ль это преднамеренным заискиванием, чему их научил нацизм?

Васильцов же, не задумываясь, уверял: нет, ничего другого, кроме новой немецкой власти в Германии не может быть никак.

У автобуса все делились меж собой мнением:

– А народ-то ткается. Все глядеть, слушать…

– Правильно. Лучше смотреть в глаза друг другу, чем стрелять.

– Вишь, говорят, что пусть русские будут…

– Можно насказать всего.

Мимо проскользнула, опустив глаза, Люба, печальная, хмурая и одинокая, уставшая уже страдать; с устало-грустным выражением на вытянувшемся лице, она вошла в автобус и скромненько села в свой уголок. Чьи печали она носила с собой?

Все повторилось и при следующей остановке: берлинцы мигом окружали автобус и выспрашивали обо всем у Васильцова, а главное – о послевоенном переустройстве Германии. Это убедительно свидетельствовало о том, что они себя не чувствовали тут посторонними людьми, какими порой хотели казаться, или, может быть, больше не хотели себя чувствовать такими.

Майор знал, что показать в Берлине. Переназвав по пути уже, пожалуй, дюжину берлинских достопримечательностей и улиц, он не мог не забегать каждый раз вперед: «А теперь я покажу… если тут проедем… поезжай-ка прямо», – говорилось понятливому шоферу, и тот вел автобус туда, куда указывалось. Все были довольны таким превосходным проводником, отлично ориентирующимся в лабиринтах развалин. Но Антону хотелось зарисовать что-нибудь с натуры. Об этом он думал прежде всего.

Военные автомашины текли в обоих направлениях, сигналя гудками и обтекая неожиданные препятствия.

Так выехали на широкий проспект Унтер ден Линден с расходящимися узорами брусчатки. Посреди его высились пирамиды из сложенных мешков с землей – заложенные памятники, и П-образные архитектурные арки – вход в метро. Вскоре вдали возвысились черные Бранденбургские ворота без венчавшей их квадриги Виктории (колесницы Победы). И Антону даже почудилось, что их колонны столь тесно перекрывают улицу, что не проехать. Однако автобус, даже не замедлив хода, миновал их легко; они, поиссеченные осколками бомб, снарядов, мин и пулями, остались позади. И сразу же завиделось справа, за грязным, тусклым и разодранным парком громоздко-неповоротливое здание, раскромсанное и обгорелое. А над ним – над его продырявленным ажурным куполом – контрастно переливался, ярко алея на солнце, советский флаг.

– Рейхстаг, – сказал Васильцов.

– Неужели?! – Все в автобусе прилипли к окнам. – Этот?!

– Ну, помпезная громадина!

Ближе подъехав, Саша развернул машину и поставил ее к уголку тротуара. Отсюда начинался старый парк со слабо, словно нехотя, зеленевшими деревьями, обгорелыми, расщепленными и повально срезанными верхушками и ветками, со сплошь перерытой землей, заваленной к тому же отстрелявшимися сине-зелеными фашистскими танками, орудиями – глыбами металла, бочками, снарядными ящиками, боеприпасами, касками и всем, чем