Тысяча осеней Якоба де Зута - Дэвид Митчелл

— Да. Я бы очень хотел назвать свиток поддельным, но он написан аколитом ордена, который больше не мог терпеть угрызения совести. Сбежал оттуда, и, прочитав свиток, понимаешь почему…

Бесчисленные копыта дождя стучат по мостовым и крышам.

Шузаи держит ладонь открытой в ожидании футляра.

— Чтение может поставить под удар и тебя, Шузаи. Это опасно.

Шузаи держит ладонь открытой в ожидании футляра.

— Но это же… — в ужасе шепчет Шузаи, — …это же безумие. Неужели эта… — он указывает на свиток, лежащий на низком столике, — …кровавая бессмыслица может купить бессмертие? Фразы безобразные, но… третья и четвертая догмы… если «Дарители» — члены ордена, «Носительницы» — женщины, а «Дары» — новорожденные, тогда храм Ширануи — это не — не — не гарем, а…

— Ферма. — Узаемону пережимает горло. — Сестры — домашний скот.

— Шестая догма — о «заливании Даров в Чаше рук»…

— Они, должно быть, топят новорожденных детей, как ненужных щенков.

— Но мужчины, которые топят… они же отцы.

— Седьмая догма приказывает пяти «Дарителям» возлежать с одной «Носительницей» несколько ночей, чтобы никто не подумал, что он отец своего ребенка.

— Это… это противоречит Природе: женщины, как можно… — Шузаи не в силах закончить фразу.

Узаемон принуждает себя высказать вслух самые худшие опасения:

— Женщин насилуют, когда они более всего готовы к оплодотворению, а когда рождаются дети, их крадут. Согласие женщин, я полагаю, никого не интересует. Ад становится адом, когда никто не обращает внимания на прогуливающегося дьявола.

— Возможно, некоторые накладывают на себя руки, не выдерживая такой жизни?

— Возможно, некоторые так и делают. Но посмотри на восьмую догму: «письма от принятых Даров». Мать, которая верит, что ее дети живут своей жизнью в приемных семьях, скорее всего, терпит — особенно, если лелеет надежду на встречу со своими детьми после ее «нисхождения на землю». А факт, что на самом деле эти встречи не происходят, до стен Дома сестер не доходит.

Шузаи не отвечает, но смотрит, прищурившись, на свиток.

— Там есть предложения, которые я не смог понять. Посмотри на завершающую фразу: «Последнее слово Ширануи — молчание». Твоему сбежавшему аколиту следовало изложить признание более простым японским языком.

— Его отравили. Читать эти записи, как я говорил, опасно.

Слуга Узаемона и ученик Шузаи переговариваются между собой, подметая зал.

— И все же Владыка-настоятель Эномото, — Шузаи настроен скептически, — известен как…

— Всеми уважаемый судья, да, бог в человеческом обличии, да, академик Ширандо, доверенное лицо власть имущих и специалист в редкостных снадобьях, да. И все‑таки, похоже, он верит в мистический синтоистский ритуал, которым можно купить себе кровавое бессмертие.

— Каким образом подобная мерзость остается секретом столь много десятилетий?

— Обособленность, хитрость, сила… страх. Этим можно добиться многого.

Кучка новогодних гуляк быстрым шагом проходит по улице мимо дома Шузаи.

Узаемон смотрит на почетный альков мастера, который учил Шузаи. На тронутом плесенью транспаранте написано: «Ястреб умрет с голоду, но не притронется к зерну».

— С автором этого свитка, — Шузаи осторожно выбирает слова, — ты встречался с глазу на глаз?

— Нет. Он отдал свиток старой травнице, которая живет рядом с Курозане. Госпожа Аибагава побывала у нее в гостях два — три раза, и от нее травница узнала мое имя. Она пришла ко мне в надежде, что у меня есть желание и возможности помочь самой новой сестре храма.

Двое мужчин слушают перестук водяных капель.

— Желание у меня есть, возможности — это другое. Если переводчик голландского языка третьего ранга начнет кампанию против владыки Киоги, вооружившись лишь свитком сомнительного происхождения…

— Эномото отрубит тебе голову, обвинив в том, что ты запятнал его репутацию.

«Это мгновение, — думает Узаемон, — перекресток дорог».

— Шузаи, если бы я смог убедить отца позволить мне жениться на госпоже Аибагаве, она бы не попала в рабство на эту… — он указывает пергамент, — …ферму. Ты понимаешь, почему я обязан ее освободить?

— Я понимаю только одно: если ты будешь действовать в одиночку, тебя разрежут на куски, как тунца. Дай мне несколько дней. Возможно, придется ненадолго уехать.

Восьмая ночь первого месяца двенадцатого года эпохи Кэнсей

Орито чувствует, что в ближайшие часы ей понадобится невероятная удача: тоннель кота должен быть достаточно широк, чтобы по нему пролезла худая женщина, и не заканчиваться решеткой. Яиои должна спать до самого утра, не просыпаясь. Орито надо спрыгнуть на обледеневшую землю, не разбившись, миновать ворота, не потревожив охрану, к рассвету добраться до дома Отане и попросить подругу предоставить ей убежище. «И все это, — думает Орито, — только начало». Если она вернется в Нагасаки, ее опять схватят, а бегство к родственникам в феоде Чикуго, или Кумамото, или Кагошима, означает, что ей придется добираться до незнакомого города без друзей, без жилья, без единого сена в кармане.

«Дарение пройдет на следующей неделе, — думает Орито. — Тогда и наступит твоя очередь».

Орито осторожно и очень медленно отодвигает ширму своей кельи.

«Мои первые шаги беглянки», — думает она и проходит мимо кельи Яиои.

Ее беременная подруга похрапывает. Орито шепчет: «Прости меня».

Для Яиои бегство Орито будет жестоким ударом.

«Это Богиня, — напоминает себе акушерка, — заставляет тебя пойти на такой шаг».

Орито направляется по коридору к кухне, дверь которой в ночное время служит единственным выходом во внутренний двор. Надевает башмаки из соломы и мешковины.

Снаружи ледяной ветер проникает под ее подбитое кимоно и теплые штаны.

Серповидная луна какая‑то грязная. Звезды напоминают пузыри, застрявшие во льду. Корявая старая сосна выглядит враждебно. Орито идет по внутреннему двору к тому месту, где несколькими днями раньше к ней подошел кот, поглядывая на окружающие ее тени, ложится на замерзшие камни. Ныряет под коридорный пол, готовая услышать крик тревоги…

…но все тихо. Орито ползет под досками коридора, пока рука не нащупывает прямоугольное отверстие между камнями фундамента. Она нашла его по указке лунно — серого кота, но тогда на нее обратили внимание сестры Асагао и Савараби, и ей пришлось оправдываться глупой историей об упавшей булавке. Девять дней после этого она не рисковала вернуться к тоннелю. «Если, — думает она, — это, конечно, тоннель, а не просто несколько выпавших из фундамента камней». Она лезет в дыру головой вперед и ползет.