Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

с размаху по спине. Он вырывается, визжит и глазки строит, как будто бы девица легкого поведения. Сыплются шутки и брань, простая, звериная. Это – острожная ласка[918].

Цитируя эти слова в своем исследовании 1925 года о психологии преступников, криминалист Михаил Гернет полагал, что этот эпизод в бане мало чем отличается от организованного гомосексуального разврата, царящего во французских тюрьмах. Вопреки его утверждению о том, что «половой голод» является первопричиной этого феномена, в какой бы стране ни находилась тюрьма, русская баня – это специфический национальный институт, с давних пор связанный с тайной взаимной мужской половой активностью. В этой обстановке на молодых людей смотрели как на сексуально доступных, и некоторые из них пользовались этим обстоятельством как «девицы легкого поведения», что мало отличалось от поведения молодых людей в торговых банях Санкт-Петербурга и Москвы. Юноши подвергались сильнейшему воздействию путем «и подкупа, и соблазнов предоставления своих порций, обещания своего покровительства и защиты, застращивания и прямого насилия» со стороны старших по возрасту заключенных, имевших сексуальные намерения[919].

Сами заключенные и исследователи, как правило, интерпретировали «педерастические» отношения за решеткой с точки зрения гендера, вписывая их в дихотомии активного/пассивного, мужского/женского, со всеми вытекающими из этих бинарных концепций предположениями о «доминировании – подчиненности». Как считалось, молодые люди должны были выполнять «пассивную» роль. Обследовав в 1927 году 692 мужчин-заключенных, социальный гигиенист из Одессы Давид Ласс отмечал, что среди осмотренных им «педерастов» «пассивными» чаще всего становились молодые люди, в то время как старшие исполняли «активную» роль[920]. В русском обществе плата благодетелями всякого рода (обеспечение пропитанием, кровом, создание условий для образования и т. п.) в обмен на секс была достаточно распространенным явлением между мужчинами как минимум с середины XIX века. Вопреки мнению некоторых экспертов, такого рода отношения в тюрьме не были извращением, порожденным жизнью взаперти. Эти специалисты упускали из виду тот факт, что подобные явления процветали и за тюремными стенами[921].

Если заключенный занимался проституцией за решеткой долгое время, он вызывал открытую неприязнь и (намного реже, возможно) получал тайные знаки доброты. В 1899 году бывший осужденный описывал мужчину-проститута Шустера по прозвищу Катька, на котором арестантская форма сидела «приличнее – я чуть не сказал изящнее, нежели на остальных каторжных». Шустера презирали, готовы были бить, и в то же время под сурдинку «добрая половина тюрьмы не считала зазорным участвовать в его позоре». На вопрос: «Почему же вы не преследуете тех-то господ [участвовавших в позоре]? Ведь они <…> несравненно виновнее даже…», – староста барака ответил:

У нашей кобылки на этот счет свои понятия имеются. Она держится правила: вышел случай – бери, не вышел – беги. Да и как же преследовать, если добрая половина тюрьмы в этом виновна? Ну, а таких сволочей, как Катька, арестанты то откармливают на убой, то бьют по мордасам[922].

Рассуждения старосты показывают, что Катьку, как любимую корову или свинью крестьянина, можно было ласкать и обихаживать вплоть до дня циклического насилия (соответствующего забою), когда проститута надо было унизить, чтобы сохранить маскулинную честь остальных.

В тюрьмах Советской России 1920-х годов исследователь тюрем Михаил Гернет встречался с «педерастией <…> в форме проституции, когда пассивные педерасты предоставляют себя всем желающим за сходную цену». Такие мужчины характеризовались «психологией, напоминающей женскую» и использовали все приемы женщины-проститутки «вплоть до традиционного начала знакомства просьбою дать закурить»[923]. Официальные лица, занимавшиеся во времена НЭПа беспризорниками, докладывали, что мальчики-подростки, попадавшие во взрослые тюрьмы, торговали собой ради грошовых подарков и защиты[924]. Молодые люди всегда могли вести сносное существование в роли тюремных проститутов, однако в 1950-е годы уже и зрелые мужчины стали «предлагать себя за чай или сигареты»[925]. В мемуарах о лагерной и тюремной жизни 1930–1970-х годов встречаются сообщения о существовании целых «педерастических» бараков, «работавших» как мужские бордели[926]. Проституция среди заключенных сохраняется в зонах и по сей день[927].

Заключенные, попиравшие неписаный тюремный кодекс, также низводились до статуса «педерастов», и их часто заставляли служить сексуальными объектами для «мужиков». Поводом для низведения к такому статусу чаще всего был проигрыш в карты, когда заключенный не мог выплатить долг. Таких проигравших вынуждали в порядке расчета сексуально обслуживать победителей, а после воспринимали уже как «педерастов». Появление этого специфического феномена зафиксировано в источниках уже в первые годы XX столетия[928]. Еще в 1900-е годы наблюдатели отмечали, что символических унижений, таких как специфически феминизированные оскорбления, оказывалось достаточно, чтобы нарушивший кодекс тюремной морали был зачислен в «педерасты»[929]. Диссиденты 1960-х годов вспоминают в своих мемуарах, что если заключенный обкрадывал товарищей по несчастью или стучал на них администрации лагеря, то он также попадал в «педерасты»[930]. Недавние исследования подтвердили, что статус «опущенного», присваиваемый заключенным, подвергшимся однополому насилию или оскорблению, прочно утвердился в безжалостном мире позднесоветских и постсоветских мест заключения[931].

В 1926 году Е. К. Краснушкин позволил себе представить социалистическую тюрьму как «дом <…> с физкультурой, со школой, с кинематографом, театром, библиотекой, с хорошо организованным медицинским надзором по всем специальностям, со стремлением развить самодеятельность и склонность к социальным навыкам у заключенных»[932]. Тюрьма в новом обществе должна была стать местом реабилитации и ресоциализации. Жизнь внутри тюрьмы – тюремный быт – надлежало пересмотреть и перестроить, включая его наиболее интимные аспекты, в том числе (как это предлагали Гернет и Ласс) половую жизнь заключенных. И все же вопросов однополых отношений – важнейшей черты тюремной среды – эти исследователи касались довольно робко. Заключенные отказывались отвечать на вопросы или давали уклончивые ответы. Исследователи тюрем не пытались вести дальнейшие расспросы. Свое нежелание исследовать этот считавшийся постыдным аспект тюремной жизни они прикрывали оптимистическими рассуждениями насчет эффектов преобразованного тюремного быта: введения отдельных кроватей, улучшенного физического воспитания, более тщательно выстроенного расписания повседневной жизни, – считая, что все это вкупе поможет снять данную проблему. Поэтому разыскание истоков сексуальной жестокости в среде заключенных одного пола не представлялось необходимым.

Советские места лишения свободы так и не стали центрами реабилитации, а ГУЛАГ очень скоро переродился в экономическую империю НКВД. Это расширение лишь множило проявления половой жестокости между мужчинами. (Возможно, правдивы утверждения одного из бывших узников ГУЛАГа, что в 1930-х годах «осужденные за гомосексуализм» обычно отправлялись по этапу в лагерь в Медвежьегорске на северном берегу Онежского озера. Вероятность такой концентрации жертв закона о мужеложстве – мало поддающаяся логике в любом случае – не должна отвлекать нас от проблемы половой жестокости, царившей в то время во всех лагерях[933].) Непомерный труд выжимал из осужденных