Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

все соки, усиливая нужду в неформальном тюремном рынке, который вели заключенные и на котором предлагался скудный набор минимальных удобств: еда, одежда, табак, чай, сексуальная разрядка). В царских тюрьмах отношение к сексуально доступным мужчинам формировалось (по крайней мере отчасти) в соответствии с представлениями о них низших классов как о демаскулинизированных, что, в свою очередь, санкционировало бесчеловечное обращение с ними. Субкультура российских заключенных отличалась жестокостью, особенно на фоне поведения мужчин разного социального статуса, имевших взаимный секс в обществе в целом. Робкие исследования этого вопроса не способствовали смягчению сурового отношения к гомосексуалам в первые послереволюционные годы. При Сталине традиционные тюремные иерархии укреплялись и даже оберегались властями, пытавшимися запугать «политических» заключенных жестокостью «уголовных»[934]. Имеющиеся свидетельства позволяют утверждать, что на всем протяжении XX века «пассивный педераст» находился на дне этой иерархии, был гендерно и сексуально «опущенным» и выполнял двойную роль сексуального суррогата и всеми презираемого козла отпущения, что являлось следствием усилившейся неуверенности и злостной мизогинии[935].

Как и в случае мест лишения свободы, где содержались мужчины, тюрьма и позже лагеря ГУЛАГа, как считалось, поощряли интимные однополые отношения среди женщин, вплоть до того, что это приводило к «приобретенной» гомосексуальности, которая была следствием культуры «социального саморегулирования среди заключенных»[936]. Между тем русские исследователи, изучавшие в 1920-е годы женщин в тюремной среде, сетовали на нехватку достоверных данных о сексуальной активности последних. Исследователю тюрем Гернету удалось найти лишь два письма, иллюстрировавшие «противоестественный порок» в тюрьме[937]. Проводившееся Лассом в 1927 году в одесских тюрьмах исследование половой жизни 81 женщины и 692 мужчин зашло в тупик из-за нежелания женщин вдаваться в подробности своей интимной жизни – они были готовы сообщить эксперту лишь ограниченные интимные детали[938]. Его данные, основанные на опросах, которые он провел, позволяют предположить, что некоторая часть женщин вступала в однополые отношения. 35,3 % опрошенных им женщин признались, что, находясь в тюрьме, «не воздерживались» от половой активности (которую Ласс интерпретировал как мастурбацию и «другие половые извращения»). Тем не менее Ласс или не счел нужным предавать печати, или не смог получить дальнейшую информацию о природе этих «других половых извращений», которым предавались опрошенные им женщины, кроме, разве что, допущения о том, что многие из них упоминали «поллюцию» в ответах на его вопрос, скрывая за этим понятием другие уединенные практики. Он также отметил, что примерно одна треть всех женщин делила постель с сокамерницами, что, как считалось, потворствовало пороку[939].

Подход Гернета к «психологии половой жизни в тюрьме» был больше основан на интересе к рассказу, нежели на вопросно-ответном методе. Одно из использованных им писем написано некой заключенной, которой докучала мужеподобная женщина (таких на тюремном жаргоне называют «ковырялки») – такая трибада, принимавшая на себя роль мужчины в «противоестественных отношениях» с сокамерницами. Гернет писал:

По словам нашей корреспондентки, эти женщины «имеют все выходки мужчин, и ходят, и причесываются, как мужчины, и курят, и носят рубашки-косоворотки, подпоясанные шнурком». Ухаживание начиналось с записок, с уверений в безумной любви и просьб никому не принадлежать. В записках она [мужеподобная подруга корреспондентки] писала, что «целует ее маленький ротик и глаза и хочет всю расцеловать». Корреспондентка, о которой тюремная администрация говорила нам, что ее товарка совратила ее, писала нам: «Она мне нравилась, она ко мне приходила в одиночку, но здороваться с ней я боялась: она была прямо какая-то сумасшедшая и сильная, схватит меня – и на кровать, и начинает целовать груди, ноги, руки и так неожиданно, что я не в силах ничего сказать»[940].

Свидетельство, воспроизведенное Гернетом, представляет собой один из первых портретов «маскулинизированной гомосексуалистки», отбывающей наказание в тюрьме, и дополняет самые ранние документальные ссылки на тюремное жаргонное слово «ковырялка». В мемуарах узников ГУЛАГа, а также в анкетах женщин, отбывавших срок при Брежневе, это слово обозначало скорее «пассивного» полового партнера «маскулинизированной» арестантки, а не саму «активную» женщину[941]. Заключенные в тюрьмы «гомосексуалистки», маскулинизированные либо во время отсидки, либо в силу глубинных свойств натуры, также встречаются в работах ученых, представляющих другие научные дисциплины[942].

В 1930-е годы советские ученые хранили молчание относительно однополых отношений между женщинами, находившимися в местах заключения, и не обращались к этому вопросу вплоть до возрождения сексологии в 1960-х годах[943]. Литература о жизни женщин в системе лагерей ГУЛАГа предлагает некоторые интересные, пусть и выборочные, характеристики однополых отношений, завязывавшихся в пенитенциарных учреждениях. Из этих текстов так же видно, как образованные жертвы ГУЛАГа конструировали свой опыт в мемуарах, чтобы со всей наглядностью продемонстрировать разительные отличия между собой и теми, кто, по всей видимости, был осужден за «дело». В этой литературе просматривается тенденция давать весьма негативную оценку взаимным женским половым отношениям. «Лесбийскую любовь» часто приписывали тем женщинам, которые были осуждены по криминальным статьям, то есть тем, кого посадили не по сфабрикованным обвинениям в «контрреволюции» или «антисоветской агитации», а тем, кто отбывал наказание за реальные преступления, такие как кража или убийство. Лесбиянка из ГУЛАГа, таким образом, представлялась как опасный элемент, поджидавший невинных (гетеросексуальных) женщин, попадавших в лагерную систему. Вот как писала об этом немецкая коммунистка Элинор Липпер, одиннадцать лет отсидевшая в ГУЛАГе: «Большинство женщин-заключенных даже не слышали о существовании сексуальных отношений между женщинами. Они узнавали об этом, впервые очутившись в местах заключения, ибо это было относительно частым явлением среди женщин-преступниц»[944].

В конце 1930-х годов русская мемуаристка Олицкая описала тип заключенного в лагере на Колыме, который называли просто «оно». Эти заключенные стриглись коротко, на мужской фасон, и брали себе в «любовницы» заключенных, которые выглядели более женственно. «Парочками, обнявшись, ходили они по лагерю, бравируя своей любовью. Начальство, как и огромное большинство зэков, ненавидели „оно“. Лагерницы боязливо сторонились их»[945].

Другая писательница, вспоминая свое пребывание в ГУЛАГе в начале 1950-х годов, представила более подробные впечатления об «оно». «Литературно-научное слово „лесбиянка“ не было популярно», – писала она. От шутливого слова «оно» по отношению к маскулинизированным лесбиянкам лагерный словарь варьировался до «безжалостного» криминального ярлыка «кобёл»[946]. Часто такие женщины ходили в брюках, коротко стриглись, желая походить на мужчин. Особенно много их было среди блатных, но также были известные случаи существования такого типажа среди заключенных немок, и «бывали они и среди нашей интеллигенции». Эта авторка считала, что украинки и крестьянки были меньше других подвержены такому «моральному разложению», тем не менее она писала, что было несколько случаев крепкой дружбы, завязанной на вере в Бога, в которых лишь «сублимация» позволяла удержаться от перехода к сексуальным отношениям. Среди блатных