Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917 - Юрий Владимирович Макаров

Уже на второй год службы я был на «ты» со всеми капитанами, но позволить себе к ним самомалейшую вольность мне бы и в голову никогда не пришло бы. Все эти на поверхностный взгляд незначащие мелочи сразу же после того, как молодой человек надевал полковую форму, затягивали его, так сказать, в «моральный корсет», к которому он быстро привыкал и который очень скоро переставал чувствовать. И это было то, что называлось «внеслужебная дисциплина».

Не считая гвардейских кавалерийских полков, где, как, например, в лейб-гусарах или в Конной гвардии, могли служить только состоятельные люди, из гвардейских пехотных полков наш был, увы, самый дорогой. У преображенцев, которые и принимали, и тратили на представительство если не больше, то, во всяком случае, не меньше нашего, жизнь облегчалась тем, что все общие расходы относились на полковые средства. У них был так называемый «священный капитал», который пополнялся из доходов с земли и недвижимости, которыми, как юридическое лицо, владело «общество офицеров». Доходы эти были настолько крупные, что позволяли оказывать ежемесячную помощь некоторым из наиболее нуждавшихся офицеров. На эти деньги, и кажется не без помощи бывшего однополчанина императора Николая II, преображенцы выстроили себе и содержали великолепное, отделанное мрамором собрание на Кирочной. На те же деньги содержалось их второе маленькое собрание 1-го батальона на Миллионной.

Никаких таких средств у нас не было, и все расходы по содержанию нашего собрания и по приемам гостей нам приходилось нести самим. Существовало два капитала, один «полковой заемный», а другой «заемный графа Клейнмихеля», пожертвованный бывшим командиром. Но из этих капиталов можно было брать ссуды, 300 рублей из обоих, которые нужно было погашать, и с процентами, что вопроса никоим образом не решало. При таких порядках, не считая личных расходов по собранию, завтраки и обеды, которые у скромного человека достигали обыкновенно 70–80 рублей в месяц, общих обязательных месячных вычетов было 40–50 рублей. Таким образом, при 86 рублях жалованья на одно собрание у молодого офицера выходило в месяц 130 рублей.

А квартира, а одежда, а удовольствия? Даже так называемая «светская жизнь», то есть посещение семейных домов, которые принимали у себя офицерскую молодежь, стоило денег. Время от времени нужно было приносить цветы и конфеты, или брать ложи в театр.

Между прочим, с театром дело обстояло так. Перед началом зимнего сезона собрание брало абонемент в Мариинский театр на балет. Ложа в бенуаре была из года в год одна и та же. Те четверо, которые в это воскресенье желали ею воспользоваться, должны были записаться на неделю раньше. Сговорившись заранее, можно было получить ее и одному и позвать знакомых. В том же абонементе были ложи у преображенцев и у измайловцев. Сидеть в театре дальше 5-го ряда считалось «неприлично». Но императорские театры делали офицерам льготу. В Мариинский, вне абонемента, в Александрийский и в Михайловский (французский) можно было приезжать за десять минут до поднятия занавеса и садиться на «свободные места». Такое свободное место в первых двух рядах продавалось офицерам за два рубля.

В «дореформенное время», в смысле офицерской задолженности в собрании, порядки были следующие. Офицер завтракал и обедал, приглашал гостей, требовал вина, широкой рукой подписывал записки на бутылки шампанского, а счет его все рос и рос и вырастал иногда до 2–3 тысяч рублей, и это при том условии, что все его жалованье целиком шло в ту же бездонную бочку – офицерское собрание. И наконец наступало 1 мая, официальный день выступления в лагеря и грозный день в офицерской жизни. К этому дню все счета по собранию должны были быть ликвидированы. Давались отсрочки, но не больше трех-четырех месяцев, после чего, если долг был не погашен, происходила экзекуция. Офицер снимал форму, долг его раскладывался на всех, а имя его попадало в «черную книгу».

Попасть в «черную книгу» можно было, впрочем, и не только за долги, а за все «неприличные гвардии офицеру поступки». Исчезал из обращения не только сам попавший в «черную книгу», но бесследно пропадало его имя, которое стиралось с полкового серебра и вычеркивалось отовсюду, где оно могло фигурировать. Для полка человек умирал, и о нем больше не вспоминали. И это случалось обыкновенно с мальчиками 20–23 лет от роду, вся вина которых была в том, что в Петербурге было много соблазнов, что они были молоды, неопытны, слабы характером и тянулись за людьми, которые были богаче их.

Кажется, в 1908 году, когда таких скоропостижно ушедших оказалось четыре человека, то есть больше половины всего выпуска, распорядительный комитет провел умную реформу. Было решено, что счет за еду закрывать в собрании офицеру нельзя, но на вино можно и должно. Постановили, что каждый может пользоваться кредитом всего до 200 рублей. Если офицерский счет перевалил за 200, то такому офицеру закрывается кредит на вино. Вино он мог требовать, но расплачиваться за него должен был уже не клочками бумаги с подписью, а наличными деньгами. А так как наличных денег обычно не имелось, то молодому человеку вместо шампанского приходилось пить пиво или ключевую воду. Разумность этой меры сказалась уже на следующий год. Долги на 1 мая стали выражаться уже не в тысячах, а в небольших сотнях и число ушедших уменьшилось наполовину.

Распорядительный комитет, состоящий из пяти человек, обыкновенно выбирался на год и подчинялся общему собранию. Если «старший полковник» был власть воспитательная, то распорядительный комитет был орган исключительно хозяйственный и ведал всеми делами собрания. Между собой комитет выбирал председателя, причем, как всюду и всегда, если удавалось выбрать подходящего человека, который для блага общественного был согласен безвозмездно давать свой труд и время, все шло отлично, и все были довольны. Все офицеры могли непосредственно обращаться в распорядительный комитет, но исключительно письменно, путем «Книги заявлений».

Книга эта всегда лежала на виду, в собрании, но своим видом и содержанием отнюдь не походила на знаменитую чеховскую «Жалобную книгу». Содержалась она в чистоте и в порядке и разграфлялась вдоль на две неравные части. Левая, широкая сторона, служила для заявлений, правая узкая, для ответов. Само собой разумеется, что все заявления и пожелания должны были быть составлены в сугубо корректной форме и начинаться или кончаться одной фразой: «Не найдет ли распорядительный комитет возможным» и т. д. По первому году службы выступать в книге заявлений не рекомендовалось, но начиная со второго, подобрав компанию сочувствующих, чином постарше, делать это было уже можно. Попробую по памяти восстановить страничку «Книги заявлений».

Время – лагеря 1906 года.

«10