Тайна Дамы в сером - Ольга Строгова

Этот новый Карл взволновал Диас до того, что она почувствовала робость и неуверенность в себе, что адвокатам, вообще говоря, несвойственно. Чтобы прийти в себя, заговорила о второстепенном – об уик-энде, который она провела в Акапулько, о том, как узнала об аресте Карла (не от прокурора, который и не думал ее разыскивать, а от знакомых ацтеков), о том, что прокурор, оказывается, еще во время похорон, когда дом был пуст, навешал там подслушивающих устройств, что и дало ему возможность сразу же узнать о наследстве. Карл молча слушал.

– О детях можешь не беспокоиться, – продолжала Диас, – я видела твоего шурина в Акапулько, с ними все в порядке. Вот только свидания с тобой им не дадут до суда.

Карл кивнул.

– Ацтеки верят тебе, – сказала Диас, – они готовы помочь.

– Хорошо, – сказал Карл. – Вот что нужно сделать…

И он продиктовал Диас инструкции.

* * *

Это был, наверное, единственный случай в истории, когда обвиняемый в убийстве, сидя за решеткой, руководил расследованием собственного дела. Каждое утро к нему являлась Диас с докладом и за новыми инструкциями, а окружной прокурор благодаря любезности тюремного персонала, сочувствующего как Карлу, так и красавице Диас, ничего об этом не знал.

Прокурор торопился; ему хотелось поскорее избавить департамент полиции от этого позорного пятна. К тому же он предвкушал громкий судебный процесс с репортажами во всех центральных газетах и по телевидению и по часу в день репетировал свою обвинительную речь, которая, по справедливости, должна будет войти в анналы правосудия и в учебники и руководства для начинающих государственных обвинителей.

По его настоянию процесс должен был начаться не позднее середины июня и занять два, от силы три дня.

Времени у Карла было в обрез.

Однако Диас не зря считалась одним из лучших адвокатов по уголовным делам, а ее помощники-ацтеки не имели себе равных в выслеживании дичи как в родных долинах и горах, так и в асфальтовых джунглях – не говоря уже о том, что они были непревзойденные мастера в добывании из этой дичи нужной информации.

Они нашли и того, кто подложил мину в машину Карла, и тех, кто его нанял.

На суде исполнитель заколебался было во время перекрестного допроса, устроенного разъяренным прокурором, чувствующим, что весь процесс рушится, как карточный домик, но вовремя вспомнил те несколько часов, что ему пришлось провести в деревне ацтеков, задрожал и дал правдивые показания.

В одном прокурор не ошибся – процесс благодаря всплывшим на нем именам заказчиков действительно получился громким.

Карл вышел из зала суда полностью оправданным.

На следующий день он подал в отставку и стал собираться к отъезду в Европу.

Пришли старейшины ацтеков – на сей раз не один, а трое.

– Я не могу взять это золото, – сказал им Карл. – Оно принадлежит народу ацтеков.

Старейшины переглянулись.

– Ты тоже принадлежишь к народу ацтеков, – сказал его старый учитель. – Ты – наш, так же как и твои дочери. Для тебя, как и для них, всегда найдется место в наших селениях. И если не все золото, то хотя бы часть его по праву принадлежит тебе.

И ацтеки ушли, оставив на полу три небольших, но увесистых мешка.

Пришла Диас.

– Граф Монте-Кристо, – сказала она, пиная мешки носком изящной туфельки.

– Один из них – твой, – сказал Карл. Он занимался тем, что разбирал старые фотографии – иные бережно откладывал в сторону, иные рвал в капусту.

– Ни за что! – возмутилась Диас. – Мне не нужно твое золото, мне нужно совсем другое!

Карл поднял голову от фотографий и посмотрел на нее. Диас вздохнула – в глазах его не было ни признания, ни отказа, ни холода, ни тепла, вообще никаких чувств, кроме усталости.

– Я не люблю тебя, Диас, – просто сказал он. – Не знаю, способен ли я вообще на это чувство. Прости. Ты же сама не захочешь, чтобы я был с тобою только из благодарности.

И Диас ушла, глотая слезы.

Позже, когда Карл уже уехал с дочерьми в Швейцарию, ей сообщили, что та прекрасная вилла в Диаманте, Акапулько, что расположена на самом берегу Тихого океана и которой она не раз восхищалась, принадлежит теперь ей.

Приятно были удивлены и трое полицейских офицеров, что приходили арестовывать Карла и предлагали ему свою помощь. Их банковские счета в одно прекрасное утро округлились и приобрели солидный пятизначный вид.

Потом с разными людьми в разное время произошло еще несколько мелких, средних и крупных финансовых чудес. Некоторые из этих людей догадывались о том, кто является их автором, другие нет, третьи просто считали, что там, наверху, их наконец-то оценили по заслугам, а чьими руками это сделано – не так уж и важно.

Карл тоже так думал, потому никогда и никому не говорил об этих своих поступках. А если бы кто-нибудь задал ему прямой вопрос, то он ответил бы отрицательно.

Он не хотел, чтобы его благодарили. Первое время по возвращении из Мексики он вообще не хотел никаких чувств со стороны других людей. Он хотел уйти, закрыться от них – ну, хотя бы в ту же археологию, где имеешь дело с мертвыми костями, а не с живыми людьми – благо теперь он был человеком обеспеченным и мог заниматься чем угодно или не заниматься ничем. И это, возможно, произошло бы с ним, и он затворился бы в своей науке, проводя жизнь в библиотеках, музеях и экспедициях в дикие и безлюдные места, если бы не дочери.

Эти три девицы трудного возраста (старшей – четырнадцать, младшей – десять) нуждались не столько в материальном обеспечении, сколько в заботе, внимании и терпении – в общем, строгой, но доброй отцовской руке. С этими тремя сорванцами в юбках нечего было и мечтать о затворничестве и уходе в чисто интеллектуальную жизнь. Эти три полукровки, унаследовавшие неукротимый нрав матери, не оставили своему отцу ни малейшей возможности отрешиться от мирской суеты и оледенеть сердцем. Они не давали ему вспоминать прошлое. Они снова научили его смеяться.

* * *

Огонь в камине давно догорел, и небо за окном посерело, предчувствуя близкий рассвет. Карл лежал на полу, положив голову на колени сидящей Аделаиды, которая тихо гладила его по волосам. Что-то изменилось между ними за последние несколько часов. Аделаида не знала, что именно, но чувствовала, что очень важное. Он, конечно, поведал ей далеко не все, но, учитывая, что раньше он вообще об этом не говорил (по крайней мере, ни одной женщине), это могло значить, что она для него – не просто временная подруга.

Что же касается самой Аделаиды, то ее чувства к нему тоже изменились. Если раньше это был жертвенный восторг Снегурочки, тающей от блаженства под лучами солнца, трепет и ликование смертной, угодившей в объятия бога, то теперь она чувствовала к нему и нежность, тонкую и пронзительную до слез, и жалость, и желание защитить и согреть всем своим не востребованным и не растраченным в двадцатипятилетнем браке теплом.