Сезон дождей - Илья Штемлер

– А как я уговаривал ее и бабушку съехать отсюда! Хотя бы в Форт Ли, поближе ко мне – ни в какую!

Евсей Наумович вздохнул. Наталья и покойная Татьяна Саввишна держались за эту трехкомнатную квартиру. Выделенная им по Восьмой программе квартира считалась большим везеньем, подарком судьбы. Из многих вариантов государственной поддержки эмигрантов Восьмая программа предусматривала максимальные льготы на оплату жилья. За такую квартиру при обычных условиях надо было бы платить не менее полутора тысяч долларов в месяц, а по Восьмой – пятьдесят-шестьдесят, не больше. Что при пособии в семьсот долларов на двоих было весьма и весьма неплохо.

– Так я пойду, папа, – произнес Андрон. – У меня вечером митинг, – и в ответ на удивленно вскинутые брови отца засмеялся и пояснил, что «митинг» – это обыкновенное производственное совещание.

Евсей Наумович шел по солнечной стороне улицы. Мимо библиотеки, мимо овощной лавки индуса, мимо химчистки, мимо магазинчика электротоваров, в окне которого сияла улыбкой физиономия хозяина-китайца. Каждый раз, проходя мимо, Евсей Наумович видел сияющую физиономию, точно живую витрину. Грохот на улице стоял невероятный. В основном от потока гигантских трейлеров и автобусов. Легковушки, хоть и шуршали колесами, но брали количеством. Надо добраться до угла, пересечь перекресток, где транспорт свирепел на трех уровнях, пройти пару блоков и свернуть на Флит-стрит. И можно передохнуть. Даже удивительно – как вблизи от рычащих магистралей можно попасть в тишину, малолюдность и пенье птиц. Где от обвитых зеленым плющом стен домов веяло покоем.

За десять дней пребывания здесь, девять он ходил этой дорогой – Наталью отправили в больницу в день приезда Евсея Наумовича. И он хорошо запомнил тот вторник. Едва они с Андроном поднялись на свой этаж и выкатили из лифта чемодан, как навстречу устремилась Натальина хоматейка – так эмигранты из России называли домработниц. Немолодая полька испуганно лепетала, что никак не может поднять с пола пани Нату. Андрон оставил чемодан и бросился в квартиру. Следом поспешил и Евсей Наумович.

Наталья кулем лежала на полу, рядом с инвалидным креслом-коляской. Андрон наклонился, ухватил мать под мышки и принялся поднимать. Евсей Наумович растерянно суетился, не зная, как сподручней помочь сыну.

Общими усилиями, они, наконец, водрузили Наталью в кресло. Мешая русские и польские слова, домработница рассказала, что вышла из кухни в комнату, к телефону. А Наталья, оставшись одна, потянулась к кухонному столу – видно, ей хотелось посмотреть, что приготовлено к приезду Евсея Наумовича. И упала.

– Надо панове вызвать амбуланс, пани Ната ушибла голову, – страдальчески говорила хоматейка. – Она так ждала своего пана малжонэка, я одела на пани самое красивое платье.

Евсей Наумович отступил на шаг и уперся спиной о косяк шкафа. Он ловил себя на том, что боялся подойти к Наталье, поцеловать, как принято при встрече. Физически боялся, он чувствовал рок, исходящий от изможденного облика женщины, сидящей в кресле. Даже с той Натальей, которую он запомнил в прошлый свой приезд, трудно было сравнить существо, сидящее в кресле в розовой хламиде. Вероятно, когда-то хламида была красивым платьем, но сейчас оно потеряло форму, прикрывая костлявый остов.

– Наташа, это я, Евсей. Я приехал, – тихо произнес он. Наталья бессильно склонила голову набок. Возможно, она не расслышала.

– Мама! – громко проговорил Андрон. – Отец приехал. Ты хотела, чтобы он приехал.

– Ой, пан Андрон, вызовите скорее амбуланс. Матка Боска… Пане Нате нехорошо, – запричитала хоматейка. – Не берите грех на себя, вызовите амбуланс.

Андрон направился к телефону. Вскоре в квартиру ввалились двое в зеленовато-серой медицинской униформе в сопровождении двоих полицейских, как это принято в Америке.

С тех пор минуло десять дней. И считай, каждый день Евсей Наумович ходил пешком в Крайс-госпиталь, что раскинулся в самом начале Полисайд-авеню. Иногда не один раз в день – хорошо, идти было недалеко. Ходил налегке, без передачи – в больнице кормили так, что и сам Евсей Наумович нет-нет да и попробует что-нибудь из красочного набора больничной еды. Наталья ничего не ела – ее подключили к искусственному питанию. Тем не менее ей регулярно подвозили на бесшумной тележке положенную порцию. Особенно Евсею Наумовичу нравились фруктовые муссы и белковый омлет. Как-то он попробовал бульон и тоже остался доволен, надо было лишь посолить. А соки и нектары в красивых упаковках Евсей Наумович просто брал домой.

Но вот уже несколько дней, как Наталью перевели на обычное питание. И она попросила принести домашний бульон и кашицу из протертого куриного мяса, приготовленные Галей. Обрадованный Андрон привез еду и передал отцу, потому что тот и так бы пошел в больницу. Эти визиты превратились для Евсея Наумовича в ежедневный ритуал. Более того, Евсей Наумович выполнял его с большой готовностью и желанием. С того момента, когда на третий день пребывания в больнице Наталья разомкнула веки. Ее затуманенный взор поплыл по светлой палате и задержался на сидящем у кровати Евсее Наумовиче. Солнечные лучи падали сквозь овальное больничное окно, освещая его лицо.

– Сейка, ты, спасибо, – слабо выдохнула Наталья и вновь сомкнула глаза.

Из-под прикрытого правого века в ложбину у переносицы натекла слеза. И, помедлив, поползла, повторяя рисунок основания «ахматовского» с горбинкой носа. Евсей Наумович взял салфетку, промокнул влажный след, наклонился и коснулся губами горячего лба. С тех пор Евсея Наумовича влекло в больницу как человека, которого ждут, считая самым близким и единственным.

В вестибюле, за стеклянной перегородкой, сидел негр-секьюрити. Он посетителей не останавливал, не интересовался, куда идут и к кому. Охотно отвечал, если его спрашивали, чувствуя в эту минуту свою нужность. И весело улыбался. Евсея Наумовича он уже знал в лицо, поэтому выдавал особо широкую улыбку, сопровождая джазовым хриплым баском: «Hello! Welcome, mister!» На что Евсей Наумович прилежно отвечал: «Тпапкэ! Very well» и поднимал в приветствии руку. Проходил мимо распахнутой двери кафе с нестыдным ассортиментом горячих и холодных закусок, плюс – дармовой кофе, плюс – несколько сортов дармового сока и выпечки, плюс – россыпи бесплатных конфет-сосалок, и еще множество мелочей, говорящих о том, что пациенты сделали весьма удачный выбор, остановившись на Крайс-госпитале. И если, не дай бог, вас вновь настигнет недуг – помните о нас, потому как мы думаем о вас. Так и определил для себя Евсей Наумович такую милость. На что Андрон пояснил: «За такие баксы, что больница сшибает с клиентов, могли бы и покруче что-либо посулить. Америка – страна деловая. И мне нравится. Это лучше, чем за немалые твои деньги тебя же вываляют в перьях и скажут: так и было».

Однако у Евсея Наумовича сложилось иное мнение. Он помнил, как доктор Голдмахер, лечащий врач Натальи, целыми днями не подходил к больной, а когда наконец появлялся, то едва удостаивал больную взглядом. Поначалу, Евсей Наумович вообще принял его за постороннего – доктор был одет в тесноватый темный костюм, потасканность которого оттеняла белая накрахмаленная сорочка с галстуком не первой свежести. Да и лет ему было не больше тридцати. Просмотрев какие-то ленты на многочисленных приборах, опутавших Наталью, и хохотнув, субъект в замызганном костюме исчез. Пользовался, стервец, что Наталья лежала в забытьи, а Евсей Наумович не знает языка. Однако Андрон, и особенно Галя, не давали спуску развеселому доктору Голдмахеру. И настояли на проведении second opinion, так называемом втором мнении. Наконец вчера, к вечеру, пришел какой-то маленький японец. И тоже, едва взглянув на больную, уставился очками в ленты аппаратуры. О чем-то пошушукался с Голдмахером, улыбнулся Евсею Наумовичу. Затем оба ушли, о чем-то весело переговариваясь между собой. Что решили эти два пацана, Евсей Наумович так и не понял, придется сегодня ждать прихода Гали.