От Мировой до Гражданской войны. Воспоминания. 1914–1920 - Дмитрий Ненюков

Только что я вошел в вестибюль, ко мне кинулась пожилая дама и стала меня просить заступничества за ее сына, арестованного немцами за принадлежность к Добровольческой армии. В то время, когда я с ней разговаривал, мимо прошел немецкий штаб-офицер и посмотрел на меня взглядом боа-констриктора.[292] Я поскорее простился с дамой и пошел к князю Ливену – лейтенанту, бывшему в Ставке адъютантом великого князя Кирилла Владимировича. Сейчас он состоял при адмирале Гофмане в качестве лица, хорошо знающего немецкий язык. Я сказал Ливену, что желал бы повидать адмирала Гофмана как старого знакомого по Порт-Артуру. Ливен пошел доложить, и я сейчас же был принят.

Не знаю, знал ли что-нибудь Гофман относительно распоряжения о моем аресте, так как это делалось обыкновенно военно-сухопутными властями, от которых моряки были независимы, но он принял меня очень любезно и тепло как старого доброго знакомого. Мы поговорили о старых воспоминаниях и знакомых, а затем, конечно, перешли на политику. Он выразил надежду, что я украинец, а я прямо сказал ему, что помогаю генералу Алексееву, и попросил его сказать по-товарищески, как бы он поступил на моем месте. Гофман засмеялся и, не говоря ни слова, крепко пожал мою руку. Далее он стал говорить, что они все очень огорчены тем, что Добровольческая армия от них сторонится. Если бы генерал Алексеев признал Украйну, то Германия оказала бы полное содействие добровольцам и снабдила бы их всем нужным. Далее адмирал начал меня расспрашивать о состоянии Добровольческой амии. Я и сам о ее состоянии знал очень мало, но сообразил, что нужно, конечно, расписать как можно лучше, и сказал, что она насчитывает, кроме казаков, до ста тысяч бойцов, когда на самом деле в то время было вряд ли десять или двенадцать, но что она сильно нуждается в снаряжении всякого рода. Я не преминул, впрочем, указать, что материальные недостатки компенсируются воодушевлением и патриотическими чувствами. Гофман меня внимательно выслушал и сказал свое личное мнение по украинскому вопросу, что это с их стороны ошибка и он писал об этом императору Вильгельму. Он надеется, что это еще может быть исправлено, и просил передать генералу Алексееву от него письмо, которое тут же и написал.

Месяца полтора спустя, когда я снова уже был в Одессе, однажды читая газету, я был очень удивлен речью германского канцлера в рейхстаге. Говоря о русских делах вообще и Добровольческой армии в частности, канцлер буквально слово в слово повторил то, что я сказал адмиралу Гофману. Очевидно, что он послал донесение императору и от него уже оно попало к канцлеру.

Мы заговорились с Гофманом до полудня, и он пригласил меня завтракать. Получив письмо к генералу Алексееву, я уже был совершенно спокоен, что не буду арестован, а потому с некоторым злорадством посмотрел на немецкого полковника, встретившего меня в вестибюле и также бывшего на завтраке. При нашем входе Гофман скомандовал: «Господа офицеры», и я внезапно превратился из подозрительной личности в почетного гостя. За завтраком разговор не касался политики, а шел о разных посторонних вещах, а после него Гофман предложил мне свой автомобиль для поездки по городу. Я, конечно, не преминул воспользоваться таким способом еще застраховаться от всяких случайностей и поехал навестить своих знакомых. К адмиралу Канину я не поехал, так как он отрицательно относился к Добровольческой армии и принадлежал к партии нейтралистов или, вернее, ожидавших, чья возьмет, чтобы затем принести верноподданнические чувства.

Вернувшись на пароход, я нашел там Соловского, который успел наскоро собрать и привести с собой человек тридцать добровольцев для армии, и контр-адмирала Клочковского,[293] который возглавлял в Севастополе сочувствующих Добровольческой армии. Он приехал ко мне просить инструкций – что ему делать. Это был вопрос довольно трудный. Добровольцы вели сейчас исключительно сухопутную войну, а моряки были плохие сухопутные вояки и если бы их послать сейчас воевать в полки, то они принесли бы мало пользы и мог бы погибнуть дорогостоящий материал.

В Одессе ко мне обращались многие моряки, я их записывал, но рекомендовал ждать, пока не найду подходящего для них применения. То же самое я сказал и Клочковскому и рекомендовал ему ожидать моего возвращения в Севастополь после подробного ознакомления с обстановкой.

Следующий наш этап был город Керчь, где мы должны были сойти с парохода и ждать сутки – другие, меньшего размера, из ходящих по Азовскому морю. В Керчи было очень грязно и абсолютно нечего было делать. С горя мы пошли осматривать табачную фабрику, и управляющий, узнав, что мы добровольцы, подарил нам два пуда табаку, который мы тут же братски разделили на всю нашу едущую компанию. Здесь к нам прибавилось еще человек пятнадцать добровольцев.

На пути в Бердянск вечером, сидя на верхней палубе в чудную теплую погоду, мы внезапно услышали дуэт двух прекрасных женских голосов. Оказалось, что это поет известная оперная артистка Збруева,[294] ехавшая со своей подругой в Ростов-на-Дону. Все сразу притихли и стали слушать. Когда они кончили, публика зааплодировала и потребовала повторения. В результате они дали нам целый концерт, который продолжался целый вечер.

В Таганроге я воспользовался случаем, чтобы посетить дом, где умер император Александр I. Большевики там ничего не тронули, и все картины и мебель остались неповрежденными. Странное впечатление производят дома с обстановкой прошлых веков. Мне такое же чувство пришлось испытать при посещении старинного дома главных командиров в г. Николаеве, а также в некоторых старинных домах в Москве. Кажется, как будто там, в другой комнате, где-то находятся их прежние обитатели, и невольно начинаешь говорить тише и ходить на цыпочках, чтобы их не потревожить.

В Ростов мы прибыли на другой день и сейчас же отправились в Новочеркасск на поезде, к которому пришлось прицеплять вагоны, так как наша компания за время путешествия перевалила за триста человек. В Новочеркасске первое, что порадовало наш глаз, были станционные жандармы в своих красных шапках и аксельбантах. Этого мы не видели с начала революции. На улицах везде были наши добрые старые городовые, и порядок и чистота были полные. Ни одного немца нигде не было видно. Одним словом, мы снова приехали в Россию, которую так давно не видали. Как-то вдруг невольно захотелось кричать «ура».