Крокозябры - Татьяна Щербина

Виля старалась всюду ходить с Ильей. Он думал, что она минуты без него прожить не может, а она боялась, что вдруг встретит в городе Марка, и что тогда? Поздороваться? Убежать? С Машей она вообще на улице не показывалась, ее водили гулять Андрей или Илья, от Кати Виола пока отказалась — у самой было время и готовить, и убирать, и с детьми заниматься. Вечерами они с Илюшей ходили на лекции к красным профессорам, а днем Виола вела непривычный для себя образ жизни домохозяйки. Имею право, я замужняя женщина, говорила себе Виола. Ей нравилось вести дом, Катя была лишней, Виля не просто занималась бытом, она священнодействовала, творила, разжигала семейный очаг.

Илья одобрял хозяйственный энтузиазм жены только наполовину.

— Тебе надоест, — увещевал он ее, — тебе нужна работа.

— Какая такая работа? — нехотя спрашивала Виля.

Она и так была загружена домом, курсами, после курсов и сама обучала Илью чему могла. Объясняла диалектику Гегеля, диалектический материализм Энгельса, а Илья гнул свое:

— Вот сама говоришь, диалектика. С одной стороны, хозяйство, а с другой — ты должна продолжать то, что делала всю жизнь.

— А что я делала?

— Занималась партийной работой.

— Это не я, у меня уже другая фамилия, — парировала Виля.

Она взяла фамилию Ильи — Серова. Фамилия Цфат осталась только у Андрюши. И перешла на семью Андрея-старшего, с которым Виля потеряла контакт. Брат стал замкнутым, работал как стахановец, работа была секретной, личную свою жизнь он тоже скрывал. Не то что скрывал, но жена его, Нелли, была слегка странная женщина. Все время «плохо себя чувствовала», в гости не звала, Виля и видела-то ее два раза за сколько там — двенадцать лет, должно быть, сыну их, Вите, сейчас одиннадцать. То ли она из белых, то ли полуангличанка, вроде что-то переводила с английского, но не художественную литературу, цидули какие-то.

В детстве они с Андреем были неразлейвода, а теперь разошлись как в море корабли. Почему все такие сравнения связаны с водой, а не с клеем, что логичнее? Виля периодически спотыкалась о родной язык. Когда не задумываешься, все привычно: «Стань передо мной, как лист перед травой». Или: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Но если попробовать понять, что это значит, то смысла никакого, вроде как магические формулы. Весь 1935 и 1936 годы, что Виля не работала, она много задумывалась над праздными вещами. Например, если она назвала Андрюшу в честь брата, значит ли это, что у них должно быть что-то общее? Сын своего старшего тезку даже не узнал на новоселье.

Витя навещал бабушку, Виля его там встречала, его приводила няня, она же и забирала. Неудивительно, что у странной матери и ребенок странный: мегацефал это, что ли, называется или еще какой цефал. Витя был заторможенный, рыхлый, огромный, на голову выше четырнадцатилетнего Андрюши. Андрюшу, правда, рослым не назовешь, но Виля была уверена, что он еще вытянется, пойдет в отца. В свете нового увлечения — домом и семьей — Виля задумала восстановить отношения с братом. Ей потребовалось усилие воли, чтоб не обидеться при первом же разговоре: Андрей сказал, что до сих пор Виля «была поглощена своей личной жизнью» (а она-то думала, что прежде только и делала, что работала, это теперь у нее личная жизнь), «пренебрежительно относилась к Нелли» (в то время как это Нелли не пускала ее на порог). Ну и пусть — главное, что все удалось, и никогда еще Вилина семья не была такой большой и сплоченной. Собирались на Грановского, но чаще в Большом Афанасьевском, Виля всех поражала своими кулинарными талантами, которых никто от нее не ожидал. Особый восторг вызывали пироги: с клюквой, изюмом и грецкими орехами, вместе пропущенными через мясорубку. Еще цимес.

— Откуда ты это умеешь? — поинтересовался отец.

— Откуда ж я могу это уметь, как не от тебя? «Всем ходить на цыпочках, папа готовит цимес».

— Да, да, — кивал Андрей, — это было единственное, что оправдывало еврейскую фамилию.

— Что значит, «еврейскую»? — спросила Маша.

Все долго покатывались со смеху, потому что никто не знал, как ответить.

Отец продолжал свои «прогулки под пальмами», как выражалась Нина Петровна, и Виола его осуждала. Про марксистскую любовь она совсем забыла. Машенька ходила в первый класс, в ту же 43-ю школу, что Андрей, рядом с домом. За ней надо было присматривать — озорничала. И добром это не кончилось. В тот раз Маша убежала со школьного двора — и только к вечеру пришла домой. Потрясенная, сама не своя. Виля спрашивает: «В чем дело? Где ты была?» Говорит, пошла на Гоголевский бульвар по деревьям полазать. Она как дикая кошка, непонятно, в кого: только отвернешься — уже на дереве. Виля никогда такой не была, гимназию с золотой медалью кончила, а дочь — сорванец, как мальчишка, разве что любит кукол наряжать.

— Ну, Маша, дальше что, не сидела же ты два часа на дереве! — Виола вся кипит.

— Мамочка, не сердись, я не на дереве сидела, я цыганку встретила. Идет по бульвару цыганка, смотрит на меня и говорит: «Девочка, я тебе всю правду расскажу. Скоро несчастья начнутся. Отец 30 лет в тюрьме проведет, сама болеть будешь сильно, и если в 39 не умрешь, тогда в 93». Еще она говорила…

Виля перебила:

— Маша, как тебе не стыдно слушать бред какой-то неграмотной цыганки, она думала, у тебя деньги есть, а когда денег не дают, все эти цыганки начинают выливать ушаты мерзости. Поди умойся и больше не смей уходить со школьного двора. Андрей у меня еще получит, что не уследил за тобой. В другой раз увидишь цыганку — беги от нее как можно дальше, цыгане детей крадут.

Виля ушла в спальню, хлопнув дверью. Сердце у нее колотилось. Она вспомнила рассказы Виллемса о жене-цыганке, почему-то запечатлелось в памяти, что она ему предсказала, будто он до конца дней будет жить на Севере. Спасибо еще, что до сих пор не встретила его, Москва — город маленький. Может, уехал уже? Как тогда — погулял и обратно. Неприятный осадок от Машиного рассказа не проходил. Как можно ребенку говорить такие вещи? Что она умрет в 39 лет, да неважно, во сколько, ребенку нельзя говорить, что он умрет, он бессмертен. Вот она, Виля, может, когда-нибудь и умрет, а скорее всего — нет, ее жизнь так уютна и полна, но дети ее бессмертны, хотя бы потому, что ее переживут.

Виля ничего не сказала Илье, Андрея отругала, Машеньке достала из мешка с антресолей обрезков, портные всегда отдавали эти никому не нужные кусочки, а Виля зачем-то их хранила, разве что для Маши — та очень любила разноцветные тряпочки, заворачивала в них кукол. Надо было ее отвлечь, успокоить, тряпочки занимали ее надолго.

Все шло как всегда, но Виля не могла найти себе места. Как будто образовалась пустота, дыра, высасывавшая тепло, которая Виля накопила вокруг себя. И она поняла, что Илья прав: ей надо идти работать. Заниматься тем, чем занималась всю жизнь. Странно, конечно, что к этой мысли ее подвела неведомая цыганка (Виля кое-как утешила себя тем, что Маша все выдумала, дети же черт-те что болтают), но с другой-то стороны — она уже и справку о высшем образовании может получить, два года слушала курсы по истории СССР и ВКП(б), хотя сама она знала совсем другую историю, но мало ли, историю можно рассказать по-разному. Теперь это история Сталина, все его боготворят, все уверены, что никогда Россия так не процветала, как при нем, а Виля настолько отстала от политической жизни, что уже ни в чем не ориентируется.