Крокозябры - Татьяна Щербина

Виолу Валерьяновну, как старого большевика и заслуженного пропагандиста, взяли членом бюро Фрунзенского (по месту жительства) райкома партии. Скромно, но сразу же, в мае 1937 года, она получила мандат с правом решающего голоса на городскую конференцию ВКП(б). Каждый день страна праздновала успехи. В Вилин день рождения, 21 мая, Папанин покорил Ледовитый океан (интересно опять, что не Ледовый, а Ледовитый, как ядовитый, — Виола продолжала отмечать особенности языка), открыл Север. Если б кто тогда догадался, что Север он открыл для того, чтоб миллионные людские потоки сплавлялись туда, как лес, вернее, как щепки («лес рубят — щепки летят», и в этой формуле, если вдуматься, нет логики, рубят же, не сажают! «Сажают», м-да). В Париже на Международной выставке советский павильон имеет оглушительный успех: скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» и книги издательства «Academia». Вернулись из Парижа счастливые, и вдруг сотрудникам издательства начали выносить приговоры: к расстрелу, к принудработам в то самое царство Снежной королевы, которого так боится Машенька, только что Виля читала ей эту сказку. Творится такое, что цыганка проклятая уже не выходит у Вили из головы.

Старых большевиков одного за другим приговаривают к высшей мере. Каменев, Зиновьев (и они признают свою вину), коминтерновское дело, руководитель службы связи Коминтерна с зарубежными центрами Мельников приговорен к высшей мере, это уже формула: «к высшей мере», в народе ее называют просто «вышкой», как обычно сокращают часто употребимые термины. Рыков и Бухарин — японско-английские шпионы. Расстреливают ученых, они тоже оказываются шпионами — может, так и есть? Но Тухачевский — маршал, легендарный командарм, под его началом они громили Колчака — в это нельзя поверить! Тоже вышка.

Илья приносит тоненькую книжечку в твердой голубой обложке — Лион Фейхтвангер. «Москва, 1937 год». Илья говорит:

— Видишь, знаменитый писатель, иностранный, не советский, написал. Он увидел, как счастливо живут советские люди, а ты сомневаешься.

Виля удивляется, что книга уже продается — в том же году, про который написана. За один день, что ли, перевели? Читает. Фейхтвангер был в Москве в январе 37-го, вот почему.

Виля едва успевает переводить дыхание от новостей, она знала половину тех, кому дали вышку, неужели все стали шпионами?

— Ничего удивительного, — говорит Нина Петровна, — империалисты богатые, они их купили, чтоб разрушить нашу страну. Но их вовремя остановили.

Илья:

— Думаешь, кому-то нужен сильный Советский Союз? Да мы империалистам как кость в горле. А как к нам подберешься — только изнутри. Ты — молодая, но подумай, что многие революционеры попросту вышли в тираж, прошло их время, они и рады, что на них обратили внимание, и им плевать, что это наши враги. Для них тщеславие превыше всего.

Да, Виля понимает, она сама — рудимент, но у нее и тщеславия нет, вот ее и не вербуют. Илья моложе на десять лет, он в своем времени, а она, как отцепленный от поезда вагон, простаивает на запасных путях, разевая рот вслед жизни, проносящейся мимо со страшной скоростью. И вдруг приходит весть, затмевающая все: погиб брат. Несчастный случай, производственная травма. Как, не может быть! Отец говорит: «Его убили. Сталин — убийца». Нина Петровна не может слышать этих кощунственных слов, которым никакое горе — не оправдание, и подает на развод. Все происходит быстро и тягуче, как во сне. Разъезд, отец поселяется со своей Антониной, у нее, оказывается, есть дочь. Виля не хочет их знать, ни Антонину, ни дочь, мать права: «этот мерзавец Цфат», как отныне мать его именует, кощунствовал над гробом сына только для того, чтоб жениться на «этой твари». Если поверить тому, что говорят некоторые — будто Сталин уничтожает всех, кто его критикует, — Валериана Павловича он должен был бы расстрелять на месте. Шутка ли сказать: «Сталин — убийца». Но он его и пальцем не тронул. Все единодушны: Цфат сошел с ума. Виле так горько, что ее отец сошел с ума, даже более горько, чем смерть брата. Смерть сродни подвигу, а безумие — жалкое, стыдное.

Илья пропадает в партархиве, разбирает пролеткультовские и РАППовские документы, его уже подпустили к ленинским, он делится с Вилей своими находками, но это по выходным, в будни работает как проклятый (почему говорят: как проклятый, будто работа — проклятие?), Виля тоже так хочет. Ее повышают, она уже секретарь Фрунзенского райкома, ее избирают членом пленума Московского комитета, хозяйство — на возвращенной в семью няньке Кате.

Три лета подряд они с Илькой ездили отдыхать. Сначала в Мисхор (разве мог до революции простой человек мечтать о таком санатории! — доволен Илья), в прошлом году в новый санаторий поехали, только что отстроенный, с колоннами, наподобие старинных особняков, в Курской области. Санаторий имени Ленина. Виля еще не раз о нем вспомнит. Теперь с разъездами покончено: Маша серьезно больна, с самого начала 1939 года прикована к постели. Если б не Андрей, бедняжке не с кем было бы поиграть. Он с ней возится все время, у них любовь, как когда-то у Вили с братом. А паршивые родители приходят с работы, когда девочка уже спит. Не заметили, как Андрюша закончил школу, поступил в студию Грекова, будет военным художником.

— Почему военным, Андрюшенька?

— Мировая война началась.

— Ну, — качает головой Виола, — Гитлер на Польшу напал, всего-то. А мы с Германией подписали пакт о ненападении.

— Почему же, по-твоему, создали военную студию? И педагоги у нас лучшие, сам Соколов-Скаля. Вот увидишь, мир перевернется.

— Ох, сынок! — вздыхает Виля, — я мировую войну пережила, в Гражданской участвовала, ничего в этом нет романтического, поверь. Не надо желать войны.

Впрочем, в марте (а теперь шел сентябрь 1939 года), на XVIII съезде партии, куда Виолу пригласили, хоть и с совещательным голосом, но она почувствовала некоторое удовлетворение, признание, что ли, — так вот на съезде мировую войну жарко обсуждали в буфете. Что в связи с кризисом капитализма варианта два: либо мировая революция, либо мировая война. «Война, переходящая в революцию, вот что нам надо!» — горячился кто-то, на него махали руками. Виля задумалась было, вспомнив, что революции предшествовала война, но тут к ней подошел старик, некогда друг отца, и, жестом отрезав все приветствия, открыл перед ее лицом блокнотик. На ухо прошептал, что это письмо приговоренного к вышке Бухарина:

Ко всем членам партии обращаюсь! В эти, может быть, последние дни моей жизни я уверен, что фильтр истории рано или поздно неизбежно смоет грязь с моей головы. Никогда в жизни я не был предателем, за жизнь Ленина без колебаний я заплатил бы собственной, любил Кирова, ничего не затевал против Сталина. Прошу новое, молодое и честное поколение руководителей партии зачитать мое письмо на пленуме партии, оправдать и восстановить меня в партии. Знайте, товарищи, что на том знамени, которое вы понесете победным шествием к коммунизму, есть и моя капля крови.

Виолу проняло до слез. Когда она подняла глаза и хотела спросить у старика, будут ли письмо зачитывать на заседании, его уже не было. Зазвенел звонок, толпа устремилась в зал. Она думала, сейчас Бухарина будут обсуждать, вступятся за него, тут и друзей его сколько в зале, но происходило нечто иное. Выступил Хрущев: