Богемная трилогия - Михаил Левитин

— А вы вспомните.

У нее нехорошее дыхание, тянет уксусом, как из бутылки с прокисшим шампанским, и, в конце концов, она не одна, рядом с ней на тахте седой господин в очках недоумевает что это за мужчину целует его жена, крепко вцепившись в затылок незнакомца левой рукой и положив на горло правую? Рушатся на пол бокалы, лампа, кто-то с разбойничьим воплем босыми ногами бросается гасить начавший тлеть ковер, в соседней комнате что-то поет Игорь, пытается удержать Валерия черноглазый, но тот уже сталкивается в дверях с бессмертным Шуркой и кричит ему:

— Хорошо, правда, хорошо?

— Чудесно! — отвечает бессмертный Шурка.

— Вы еще главного не видели, — стыдливо смеется Валерий. — Вам это будет особенно интересно, сейчас она начнет раздеваться, слышите музыку, это она попросила ее поставить, только под Шаляпина она предпочитает раздеваться!

И под казачье страстное пение, под гогот и присвист, сквозь которые даже Шаляпин прорывался с трудом, под дурное это сопровождение с антресолей начала спускаться хозяйка дома, жена крупье, пышная, как абажур, и, как абажур, в каком-то немыслимом стеклярусе, в висюльках. С каждой ступенькой она сбрасывала с себя очередной стеклярус и шептала так жарко, тайно, что ее можно было расслышать, если только толпа угомонится, и толпа в ожидании трепета, мороза по коже и непристойностей стекается к лестнице и замирает.

— Бабки д-д-давай, бабки д-давай, — полумертвыми от опьянения губами шепчет хозяйка в такт набирающему мощь хору, и ее почему-то слышно. — Бабки д-давай!

И все потрясывают кошельками, запускают руку в карман свой и соседа, начинают швырять деньги к ее ногам, она сходит с лестницы, обнаженная, разбросав уже почти весь стеклярус, и пробивается сквозь толпу к бессмертному Шурке и вот уже в его глаза своими неживыми шепнет:

— Бабки давай…

У него нет денег, у него ничего нет, и вообще он не здесь, не здесь, он видит, как пятится бессмертный Шурка в поисках Игоря, в поисках черноглазого, от этих страшных глаз все дальше, дальше, но, споткнувшись, рушится на пол, увлекая за собой оконную штору.

— Прекратите! — кричит черноглазый господин. — Валерий, что ты смотришь, ему надо помочь уйти отсюда, помоги мне поднять его!

Но Валерий уже лежит на полу, счастливо обняв бессмертного Шурку и хохоча. И, когда черноглазый склоняется над ними, Валерий плюет ему в лицо…

Еще долго, дав отхохотаться гостям, стоит черноглазый над ними, потом отходит. Наверное, он вспомнил, кто в этом смраде, в несколько мгновений все оргии, все балы, на которых он был желанным гостем, проносятся перед ним, он даже не пытается их сравнить с этим бардаком у крупье Владимирского клуба. Бедные, бедные, что они знают про безумство, помнят про оргии, про подлинное бесстыдство! Какая жалость, и сколько среди них людей, достойных подлинного безумства!

Где его только не настигал рассвет! Он вспоминает, как кутил в Париже несколько ночей в ресторане на Монпарнасе и никогда не возвращался домой несчастливым, как упал в канал в Амстердаме и сколько хороших веселых рук протянулось ему на помощь, он вспоминает Венецию — бессонный город, где они кутили вместе с тюремщиками на острове Джудекка, прямо в тюрьме, в не приспособленной для веселья камере, он вспоминает, как в Кембридже на вручении ему звания магистра было пьяно и весело, как звучал студенческий хор, он вспоминает все места, где никогда не были унижены люди, и ему становится жалко всех вокруг.

«Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?»

Он знал цену этой строфы, он знал цену любой строфы, ему приходилось обменивать на такие строчки жизнь.

Но последнее время не так уж часто почему-то требовалась его жизнь.

«Господи, из мрака, из небытия, из полного забвения — протяни руку, дай, дай, разреши эту бесконечную скорбь моей жизни, все приму безропотно, только хоть как-нибудь разреши!»

Он пробирался к выходу. Он идет по Петербургу, уже ему не принадлежащему, идет домой, чтобы раздеться, выпить горячего чаю, свернуться калачиком и начать дожидаться возвращения Валерия или собственной смерти.

Линия движется вспять

ДА-ДА, СЪЕЗЖИНСКАЯ. Все описания излишни. Вообще надо отказаться от описаний, это общеизвестно, но невозможно, потому что Бернброк поднимался по лестнице.

О его появлении предупреждали тяжелое астматическое дыхание, шаркающие шаги. На каждой ступени он останавливался, смотрел вверх и подсчитывал — сколько еще осталось.

«Не может быть, — ужаснулся бессмертный Шурка. — То, что мы сочиняем, не имеет возраста, Время не властно над Бернброком, тут недоразумение».

Но недоразумения никакого не было, Бернброк состарился.

Он уже давно не взлетал по лестнице как прежде, бессмертный Шурка ушел из дома, не перед кем было кичиться легкостью и стремительностью своей походки, некого пугать. А сегодня он вообще вышел из борьбы.

Ему стало неинтересно, да, да, так бывает, что внезапно ни с того ни с сего все становится неинтересно, он мог бы умереть прямо здесь, на лестнице, но это не совсем прилично для человека его положения, и Бернброк продолжал восхождение.

Он увидел бессмертного Шурку, глядящего на него с изумлением, и не узнал в нем мальчика-соседа, которого учил жить. Он только испугался, Бернброк, что сейчас ему предложит помощь и, может быть, даже постарается втащить на себе наверх этот усталый молодой человек со следами оспы на лице. Это было унизительно для Бернброка, он вспомнил о своем благородном фонетическом происхождении, рванулся вверх и почувствовал, что с каждой ступенькой начинает терять в весе.

«Великолепно», — подумал Бернброк.

Он держался за перила, как привязанный к ним шар, на одной ниточке, он мотался между перилами и стеной, он бился о перила и взлетал, всклокоченный старик, его мотало, ему было плохо. Он так привык к своей телесной оболочке, которой наградил его бессмертный Шурка, что теперь расставаться с ней было нелегко. Бессмертный Шурка поступал с ним, как с маленьким, отбирал любимую игрушку — жизнь. Но негодовать не было сил, он ударился о стену лицом, провел носом незримую черту и, чувствуя, что уже не владеет собой, стал отдавать предметы. Сначала слетела шляпа, потом свалились очки, сила ушла из рук подогнулись колени. Последней с грохотом упала трость. ПРЕВРАЩЕНИЕ ДОКТОРА. ЗАМЕЧАТЕЛЬНО ПОДОБРАНЫ СЛОВА.

Нужно было добраться к себе и лечь, нужно помочь ему, но бессмертный Шурка отверг эту мысль, когда увидел, с какой ненавистью смотрит на него Бернброк предупреждая, что не простит ему помощи.

Бернброку не следовало мешать, он снова становился звуком, возвращался в родную стихию фонетики. Бернброк.

Оставалось только добраться до двери, отдать последние распоряжения неграм, забрать инструменты, прикрыть лавочку.

Дверь была недосягаема. Он считал ступени, оставшиеся до нее. Пять. Это были не ступени — равнина, занесенная снегом, непроходимая болотистая местность, океан, пустыня.