Гром среди ясного неба - Генри Саттон

мы все окончательно уладили,— сказал доктор Максвелл.— Еще кофе?

— Нет, спасибо. Достаточно,— сказал Инглиш.— Но… А как насчет вашего коллеги, доктора Гаргана?

— Не знаю,— ответил Максвелл.— Просто не знаю.

— Именно с ним связано самое серьезное затруднение,— сказал доктор Рибикофф.— Если мы его будем лечить, как других, погубим в нем талантливого врача. Навсегда. Это ужасная вещь.

— Но если это только единственный способ… Если это необходимо,— начал было Максвелл.

— Возможен и другой способ,— предложил Инглиш.

— Но он чист, его дело чистое. Нет рычагов, на которые можно было бы нажать. Нет никаких возможностей его принуждать.

— Мы могли бы попытаться уговорить его.

— Что вы хотите сказать? — спросил Максвелл, сощурив глаза.

Инглиш сделал паузу, позволяя фантазии Максвелла вообразить бамбуковые занозы под ногтями, тиски для больших пальцев, дыбу… Все принадлежности камеры пыток Винсента Прайса. Потом он развеял этот мираж.

— Просто уговорить. Я имею в виду — попросить Шлеймана поговорить с президентом. Если бы сам президент встретился с Гарганом, попросил бы его о сотрудничестве…

— Но что бы мог сказать президент? — спросил Максвелл.

— Это не имеет значения. Это то преимущество, которое президент имеет перед каждым. Он может просто попросить безо всяких причин. И в большинстве случаев люди будут делать то, о чем он их просит. Вот вы бы отказались?

— В зависимости от того, что бы он попросил,— ответил Максвелл.— Но я понимаю, что вы имеете в виду.

— Президент — это как бы отец, вы понимаете?— пояснил Рибикофф.— Он вас просит сделать что-нибудь для блага страны. И все это звучит очень торжественно. Но на самом деле это подобно тому, как отец серьезно разговаривает с малым сыном. Обращаясь с ним, почти как со взрослым человеком. Почти! В этом-то и заключается искусство разговаривать.

— Не знаю,— сказал Максвелл.— Я бы испугался.

— Можно попробовать,— сказал Инглиш. —Возможно, получится. Что ему остается? Ведь все уже свершилось, и ничто не может изменить случившегося.

Рибикофф улыбнулся. — Вот оно! — воскликнул он.

— Что? — спросил Максвелл.

— Вы только что подсказали нам выход из положения. Нужно убедить доктора Гаргана в том, как важно сохранить в тайне все происшедшее. Эти уцелевшие люди официально не существуют. Но они еще живут и дышат. Если бы дать ему понять, что уцелевшие являются заложниками, что их физическое выживание зависит от его… э… э… от его благоразумия…

— Это обязательно на него подействует,— сказал Максвелл.— Вы уверены, что не хотите еще по чашечке кофе? — спросил он.

— Совершенно уверен, спасибо,— ответил полковник Инглиш, стараясь быть как можно любезней.— Мне нужно срочно отправить эти доклады, вы извините.

Он поднялся. Все пожали друг другу руки. Доктор Рибикофф и доктор Максвелл опять принялись за свой кофе и сдобные булочки, а полковник Инглиш прошел по коридору мимо ряда лифтов к лестничной клетке. В это воскресное утро работал только один лифт, но ему не хотелось его ждать. Он рвался как можно скорей на улицу, на воздух и сбежал вниз по лестнице через ступеньку.

22 ЧАСА 10 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ

Сержант Джексон сидел в баре «Курятника» Мамаши Кэш, и, хотя его ягодицы покоились достаточно прочно на высоком стуле бара, у него было такое ощущение, что он плавает в каком-то зеркальном изображении, которое лишь создает видимость, что он сидит на стуле. Порой ему казалось, что он сидит неподвижно. Но на самом деле это ему лишь казалось. Он все время совершал всевозможные резкие движения и внезапные выпады, но, поскольку они были хаотичными, он сам их не замечал. Сержант подумал, что сейчас походит на старого осла из одного рассказа, который застыл в неподвижности между двумя стогами сена и медленно умирал с голоду.

Нет, это не совсем так. Ведь он, в конце концов, не умирал с голоду. Продолжая сидеть в том же положении, неподвижно, не в состоянии принимать какие-либо решения, он все же что-то решал. А выбор перед ним был абсолютно четким. Он мог бы встать и пойти с Марси, подняться с ней наверх и заняться любовью. Но он мог и не делать этого, а просто оставаться сидеть здесь, за стойкой бара, и потягивать виски, наслаждаясь небольшими глотками, и получать такое же удовольствие. Это приведет к тем же самым результатам. Только кажется, что эти дорожки расходятся. Джексон знал, что в конце концов они сойдутся снова в том самом темном месте, где уже ничего не будет иметь значения. Если он пойдет к Марси, то не столько ради удовольствия, сколько ради последующего забвения. А хорошее виски тоже наверняка поможет ему забыться. Разница лишь в том, что здесь работают губы и горло, а там кое-что другое. Сейчас вкус виски для него отошел на второй план, так же, впрочем, как аромат и ощущение тела Марси. Его влекла темнота забвения, наступавшего потом. И хотя Марси была знатоком своего дела, лишенной эмоций и деловой проституткой, Джексону казалось неправильным использовать ее тело, если ни он, ни она не получат от этого никакого удовольствия. В этом даже было что-то оскорбительное. Лучше уж виски. Оно заменит все. Конечно, можно сказать, что дело дрянь, когда достаточно привлекательная женщина, сидящая рядом с тобой, для тебя ни черта не значит. Когда ты сидишь в «Курятнике» и думаешь не о том, зачем пришел сюда, а о том, как бы поскорее уйти. Когда чувствуешь себя таким подавленным, что тебе совершенно безразлично, каким способом забыться, лишь бы побыстрей.

— Еще стаканчик? — предложил он.

— Мне не надо—отвела его руку Марси.— Наливай себе.

— Так и сделаю,—сказал он и налил в свой стакан еще порцию виски.

— На здоровье,— сказала она, когда он поднял стакан.

Он был благодарен ей за компанию. Правда, сейчас в «Курятнике» спокойно и ей нечего делать. Однако с ее стороны очень мило сидеть рядом с ним, пока он напивается. Дома они обычно говорили — «есть манеры». Давненько он этого не слышал. Верно сказано. У нее действительно есть манеры, раз она сидит здесь, пока он пьет.

— Иногда тело начинает чувствовать…— начал Джексон, намереваясь таким обходным путем поблагодарить ее, дать понять, что целит ее общество.

— Я знаю,— сказала она.

Это тоже было мило. Она ведь не могла знать, что он собирался произнести, и в то же