Семья - Тони Парсонс

Паоло лег на кровать и закрыл глаза. Интересно, когда были написаны эти странные стихи? Может быть, в ту же эпоху, когда Вальтер Скотт писал свои средневековые романы? У Паоло сложилось впечатление, что детские песенки существовали на свете всегда и будут до скончания веков передаваться из поколения в поколение. Еще он подумал: «Интересно, а вдруг дети Вей тоже будут слушать те же самые песенки, которые успокаивают ее сейчас в номере пекинской гостиницы «Шератон»?» С этой мыслью Паоло начал погружаться в сон. Следующее, что он помнил, — это свое внезапное пробуждение оттого, что в номер ураганом ворвалась Джессика, крича, и смеясь, и размахивая красным английским паспортом, в который была вклеена сделанная по всем бюрократическим правилам фотография ребенка, похожего на маленького Будду, с толстыми щечками, серьезным, непроницаемым лицом и глазами, взирающими на мир абсолютно прямо и спокойно.

Вся эта суета разбудила ребенка, и Джессика подхватила Вей на руки и покрывала поцелуями лицо, в то время как Паоло протирал глаза и пытался вспомнить, что он хотел показать жене. Потом внезапно вспомнил, но, оглянувшись на Вей, увидел, что кукурузный чипс уже исчез с челки девочки, исчез навеки, и показывать было нечего. И Паоло решил, что будет глупо пытаться объяснить жене те чувства, которые он испытал в ее отсутствие.

Поэтому он просто смотрел, как жена кружится по номеру с ребенком на руках, смеется и показывает малышке паспорт, и раз за разом читает в нем ее имя: Вей Джуэлл Бареси. Большинство приемных родителей дают китайским детям западные имена, но Джессика сочла, что это не обязательно. У малышки и так прекрасное имя.

«Сколько же национальностей и культур собралось вместе, чтобы устроить жизнь этой маленькой девочки», — думал Паоло, и от этой мысли его распирало от гордости.

«Моя дочка, мое будущее».

Место для толстых здесь было не предусмотрено.

В журнале работали исключительно супермодные молодые люди — или же люди постарше, но уже лет двадцать как привыкшие следовать самым последним веяниям моды. Все молодые были, как один, очень бледны, словно все краски сошли с их лиц после посещения тысячи ночных клубов, а те, кто постарше, были, наоборот, весьма странного, почти оранжевого цвета, что, по-видимому, подразумевало искусственный загар. А волосы, наоборот, были осветлены.

Но все — и молодые, и старые, — взирали на все характерным для супермодных людей оценивающим взглядом, и наблюдали за Кэт с крайним любопытством, когда она проходила мимо их столов, на восьмом месяце беременности, весящая на двадцать килограммов больше своего нормального веса и ужасно стесняющаяся собственной походки — этакого постоянного подрагивания и покачивания из стороны в сторону, которое, по ее мнению, придавало ей сходство с гигантским разжиревшим крабом. Усаживаясь в кресло напротив главного редактора, она вся съежилась, нервно задышала и засмущалась еще больше.

Все книги и журналы для беременных наперебой заверяли своих читательниц в том, что изменения, происходящие с телом в период вынашивания ребенка, — некий экзистенциальный, расширяющий человеческие возможности вселенский опыт. Взять хотя бы некоторые заголовки: «Поздравляем! Ты беременна!», или «Сорок незабываемых недель!», или «В твоем теле варится славный пудинг!» Кроме того, там постоянно напоминали о «новых сексуальных изгибах тела». Но Кэт не ощущала себя роскошной женщиной, а уж о сексуальных изгибах тела, на ее взгляд, вообще не могло быть и речи. Наоборот, впервые в жизни она чувствовала себя неповоротливой и неуклюжей. Расплывшейся, непривлекательной и старомодной. Самой себе она казалась ожиревшей тушей, случайно попавшей в группу здоровья, все члены которой с крайней озабоченностью следят за своим весом.

По ночам располневшие груди мешали ей спать. Казалось, что она делит постель с двумя жирными незнакомцами, которые никак не могут успокоиться. И за все это превращение в Мать Слониху ей давалась одна-единственная компенсация: легкие толчки в животе, которые, как ей казалось, усиливались тогда, когда она ложилась отдохнуть.

— Итак, посмотрим ваши статьи, — сказал главный редактор. Не человек, а его тень, одетая в стиле ретро, слишком серьезная, чтобы улыбаться.

— Я могу делать и другую работу, — Кэт инстинктивно похлопала по своему животу. — Мне не обязательно поручать ресторанные интервью. К тому же, я знаю, что у вас уже есть критик по ресторанам.

— Трэвис? Да. И как он вам?

— О, он классно работает, ваш Трэвис. Мне нравится. Только немного… ядовито. Такое впечатление, что он ко всему испытывает отвращение.

— Да, он хороший. — Главный редактор пригладил свою козлиную бородку. — Я бы рад предложить вам кое-что на пробу, но в такой момент это затруднительно…

— В какой момент?

На его лице наконец-то появилась улыбка. Как у страдающей анорексией акулы.

— Как я могу поручать что-то человеку, который со дня на день собирается родить ребенка? Послушайте, у меня у самого есть дети. Два мальчика, трех лет и одного года.

«Кто бы мог в это поверить? — подумала Кэт. — Иногда мне кажется, что я — единственный человек на земле, кто решился завести ребенка».

— То есть скоро вы будете слишком заняты и у вас не останется время на то, чтобы набросать тысячу-другую слов в умном и непринужденном стиле. Разве вам не ясно?

— Да, но мне очень нужна работа! А рестораны я обходить не могу, потому что, как вы сами понимаете, уже слишком поздно…

Кэт сама себя одернула. Он, конечно, совсем не плохой человек, а после того как она узнала, что у него есть дети, то даже прониклась к нему искренней симпатией. Но на его растерянном лице она прочла: «Это ваши проблемы, леди».

Кэт выходила из редакции с таким чувством, словно весь мир бизнеса внезапно повернулся к ней спиной. Кроме того, она себя чувствовала слишком старой, и хотя многие в редакции были гораздо старше ее — все эти сорока-пятидесятилетние ловеласы, ветераны Ибицы, матерые завсегдатаи ночных клубов, стойкие и преданные посетители модных тусовок всех рангов и мастей, истинные поклонники необремененности — они каким-то непостижимым образом все казались младше Кэт, со своими оголенными талиями, свободным образом жизни и искусственно осветленными волосами.

Она снова похлопала себя по животу, погладила его вниз-вверх-вниз, словно говоря будущему ребенку: «Не беспокойся, малыш, все будет хорошо».

Поппи сидела на высоком стульчике и ела пальцами йогурт. Здесь же, на столе, стояла тарелка с виноградом — совсем рядом и одновременно вне досягаемости девочки, — в качестве поощрения за съеденный завтрак, или, на худой конец, за успешное размазывание его по лицу. Няня, огромная женщина родом с Ямайки по имени Милашка, радостно кудахтала над Поппи всякий раз, когда та захватывала своей ладошкой некоторое количество йогурта и отправляла его в направлении своего лица.