Игнатий Лойола - Анна Ветлугина

— Я знаю, как вы трактуете законы, называя это «гибкостью». Говорите о человеколюбии, но согласились со смертной казнью для еретиков. А ваш Франциск Ксаверий — честолюбивый обманщик. Его многочисленные обращённые туземцы уверовали в Христа, не отменив своих прежних богов. Почему же вы обвиняете меня?

Стон всё же вырвался, но Лойола овладел собой.

— Значит, ты хотел стать святым... Вот для чего убивал и прелюбодействовал... Так?

Людвиг со стуком поставил лампу на стол:

— Святая Церковь — всего лишь собрание людей. И правят ею самые изворотливые и сильные. Именно они меняют мир, а не те, кто безгрешно сидит по кельям. Именно их помнят потомки. Я смог стать правой рукой самого Мюнцера, великого освободителя, перед которым трепетали все германские князья. Если б его не казнили! — он судорожно сглотнул и продолжил: — Но Рим выше Германии. Я сделал бы много больше, став вашим ближайшим помощником и... и...

— Ты не задумывался, отчего Бог не спас твоего Великого Освободителя? — голос Игнатия прозвучал мягко, почти доверительно, — и почему ты опоздал ко мне?

Людвиг молча вертел светильник.

— Сейчас отвечу тебе по пунктам, — произнёс Лойола, мгновение спустя. — «Суббота для человека, а не человек для субботы» — таково послание Иисуса тем, кто боится «гибкости» законов. Я не призывал казнить еретиков, но для упорствующего в заблуждениях иногда лучше умереть, дабы не нагрешить ещё больше. А про Ксаверия... Хавьера... Он не собирался в Индию. Распоряжение Папы стало неожиданностью для него, но он с радостью сказал «Ну, конечно! Вот я». Попросил полчаса, чтобы заштопать штаны, и ... мы больше не видели его. Он работал на Востоке одиннадцать лет, не считаясь со слабым здоровьем, и умер там же, на чужом острове. Он был моим лучшим другом...

Германец стоял, неподвижно вперив взгляд в пол. Настоятель, тихо вскрикнув, снова скомкал простынь. Отдышавшись, сказал почти деловито:

— Больше ничего не смогу для тебя сделать. Сожалей о грехах.

— Сожалею о грехах, — тупо повторил тот, становясь на колени.

Лойола с усилием поднялся на подушках:

— Властью, данной мне, прощаю и разрешаю от всех грехов. Да благословит тебя Всемогущий Бог! Аминь.

— Аминь, — эхом отозвался Людвиг.

— Иди, — велел отец Игнатий.

Тот бросился к двери, но на пороге остановился.

— Вас тоже пусть благословит Бог! Пусть!

И выскочил вон.

* * *

На рассвете Поланко проснулся и поспешил в Ватикан, дабы подойти к папе раньше всех. Солнце ещё только всходило над Римом, а секретарь настоятеля уже возвращался в обитель с папским благословением для Лойолы и Лаинеса. По неподобающей суете, царившей у комнаты настоятеля, он понял, что опоздал с одним из благословений.

Весь день Поланко ходил как в тумане. Запомнилась ему только фраза врача, производящего осмотр: «Как он жил столько? С этим невозможно жить».

От Лаинеса, лежащего в соседней комнате, случившееся пытались скрыть, но он догадался и стал просить Бога взять его вместе с Игнатием. Судьба распорядилась иначе. Лаинес выздоровел и стал новым генералом иезуитов.

В субботу вечером первого августа в церкви Санта-Мария делла Страда собралась толпа. Люди стояли в очереди к гробу. Кто-то хотел ещё раз взглянуть на прославленного человека, но большинство пришедших, веря в святость почившего, прикладывали к его телу свои чётки. Отцы-иезуиты опасались, как бы настоятеля не растащили на реликвии.

Очередь дошла до худенькой женщины, закутанной в чёрное. Подойдя к гробу, она вытащила три ярко-красных розы из-под покрывала и размашисто, будто взмахнув крылом, положила их на грудь усопшего. Потом поднялась на цыпочки и приникла к его губам.

В этот момент из нефа, где стояли иезуиты, послышался шум. Один из них, германец, недавно принятый в Общество, упал навзничь. Над ним склонились, тормошили. Подошёл врач, присел на корточки рядом.

— Увы! — сказал он, поднимаясь. — Видимо, не выдержало сердце. Здесь слишком душно.

...Прощание закончилось. Дубовый гроб медленно поплыл к выходу из церкви. Зазвучали ангельские голоса детей из Братства римских сирот. Они пели любимую молитву Духовного Рыцаря:

Иероним Надаль, Луис Гонсалес и Хуан Поланко сидели в трапезной.

— Что выбьем на камне? — спросил Луис. — Год рождения точно неизвестен.

— Когда он защищал Памплону, ему было ровно тридцать. Он говорил, — напомнил Надаль.

— Может, около тридцати?

— Отче всегда мыслил точно, — вступил в разговор Поланко. — Думаю, нужно ставить 1491-й. К тому же дон Игнасио подтверждает эту датировку в других местах книги.

— Мы всё-таки её написали! — Надаль отвернулся к окну. — Но как теперь жить без него?

Поланко возразил:

— Почему же без него? Сколько его распоряжений ещё не исполнено! На всю жизнь хватит. Вчера пришли письма об открытии новых коллегий в Вене и в Португалии. К тому же он теперь молится за нас на небесах. Я это чувствую.

— Я тоже чувствую, — подтвердил Надаль, — и мне кажется: отче не одобряет такой суеты вокруг похорон. Пора возвращаться к своим обязанностям.

— Ты прав, — вздохнул Поланко, — пойду разбирать письма.

— А я должен внести последние поправки в текст книги, — откликнулся Луис, вставая из-за стола, — надо же, он умер в пятницу, как Иисус...

Немолодая усталая женщина с белыми волосами поставила последний штрих на рисунке. Положила лист на стол. Отошла в угол комнаты и задумалась.

За дверью простучали торопливые шаги. В комнату заглянула белокурая девушка.

— Мама! Иди скорее! У нас такое творится!

Альма надела чепец и последовала за дочерью, жившей со своим мужем в Виттенберге, рядом с печатней Людвига.

— Я ещё спала, мамочка, а Якоб пошёл делать календарь, — зачастила та. — Вдруг возвращается, а с ним солдаты испанские, тащат кого-то на носилках. Раненый, без сознания, но говорят — будто из Виттенберга. И назвал адрес нашей печатни. Его перевязали, но он так плох, так плох! Что делать, мама? А главное: кто он и откуда ваялся на нашу голову? Нужно его отнести в больницу, продолжала дочь, да носилок нет. Не ровен час, умрёт прямо у нас!