Дневники матери - Сью Клиболд

Я никогда не узнаю, почему Дилана так захватили жестокие планы Эрика. Дневники сына говорят о том, что он очень сомневался в них, и видел, что они совершенно неадекватны. Возможно, с Эриком он чувствовал, что его ценят и полностью принимают, Эрик делал его таким сильным, как никто другой, а потом предложил сыну доказать миру, как на самом деле сильны они вдвоем.

Доктор Адам Лэнкфорд говорит, что «желание известности, славы или внимания часто являются мотивом» для массовых убийц. Ральф Ларкин называет это «убийством ради дурной славы». Марк Йоргенсмейер, который пишет о религиозных террористах, называет это «публичной демонстрацией насилия» и утверждает, что такие действия одновременно и являются символическими, и имеют стратегически важные цели. Социолог Катерина Ньюман, автор «Беспредела», связывает это напрямую с восстановлением имиджа, когда, по ее словам, школьные стрелки «ищут способ избавиться от своего имиджа чудаков и неудачников и сменить его на более лестный — опасных, жестоких антигероев».

Я была удивлена тем, что при снятии показаний меня подробно не расспрашивали о том, как мы поддерживали дисциплину, о фильмах, видеоиграх, друзьях Дилана, наркотиках, алкоголе, одежде и фейерверках. Но глубокий взгляд на первопричины катастрофы не входил в компетенцию судопроизводства. Здесь было не место для того, чтобы говорить об издевательствах в школе, опасности оружия, климате в школе или незрелости подростковой психики. Я сама еще не начала общаться со специалистами. Но уже на том этапе я была полностью уверена в одном: я не верила — и не верю сейчас, — что это я сделала Дилана убийцей.

Если бы я только подумала, что с ним происходит что-то серьезное, я бы горы свернула, чтобы это исправить. Если бы я знала о сайте Эрика, или об оружии, или о депрессии Дилана, я бы действовала по-другому. Но, судя по тому, что я знала, я вела себя как самый лучший родитель для того ребенка, которого знала, а не для того, каким он стал без меня.

Неудивительно, что сообщения о принятии показаний под присягой в новостях были чрезвычайно эпатажными, как и большая часть всего освещения трагедии в Колумбайн средствами массовой информации. Закрытые записи процедуры производили впечатление, что мы снова что-то скрываем.

Я хотела опубликовать эти записи. Почему бы нет? Я устала от того, что все думают, что мне есть что скрывать, когда я целыми днями занималась поисками ответов. Возможно, это было наивно с моей стороны, но я надеялась, что выход записей в свет может, наконец, положить конец мысли о том, что у трагедии была какая-то одна причина. И, в отличие от «Подвальных лент», в них не было опасного примера для подражания.

К сожалению, решение принимала не я. Показания давали четверо родителей стрелков, и адвокаты так и не пришли к соглашению, которое было бы в интересах всех четверых. В конце концов, судья решил закрыть записи процедуры на двадцать лет.

Давая показания под присягой, я не сказала всего, что хотела. Я думала, что если родные жертв увидят и услышат меня, они поймут: что бы ни подвигло Дилана на преступления, это началось не у нас дома. На следующее утро газеты продемонстрировали мою глупость. В них было снова все то же самое: добросовестные родители знали бы, чем занимается их сын; то, что мы ни о чем не подозревали, означало нашу безответственность. В том, как люди воспринимали нас, ничего не изменилось.

Я порвала газеты в клочья и стучала по кровати кулаками, пока моя боль не ослабла. Несмотря на свое состояние, я все понимала. Я тоже считала, что хорошие родители должны знать, о чем думают их дети. Если бы все сложилось по-другому, если бы чей-то сын убил Дилана, когда он сидел над домашней работой в библиотеке, я бы тоже обвиняла семью.

После снятия показаний я по-прежнему испытывала сильный стресс, проблемы со сном и концентрацией внимания. Через десять дней мы узнали, что истцы готовы урегулировать спор во внесудебном порядке. Адвокаты вели себя так, как будто это большое достижение, но я не чувствовала ни капли воодушевления. Никакие юридические резолюции не могли уничтожить ужас в моем сердце, безнадежное чувство, что я исчерпала свои силы, чтобы справляться со всем, что на меня навалилось.

После приема лекарств и сеансов психотерапии мои панические атаки, наконец, ослабели. Мы вернулись к своей жизни — продолжали учиться жить без Дилана, зная о том, что он сделал.

У горя есть свой жизненный цикл.

Многие люди говорили мне, что начинали приходить в себя после трагедии примерно через семь лет, и для меня это тоже было так. К 2006 году я стала чувствовать себя лучше. Я скучала по Дилану не меньше, чем прежде, и не было часа, когда бы я с болью и грустью не думала о его жертвах и их родных. Но я уже не плакала каждый день и не брела по миру, как зомби. После того, как юридические ограничения были сняты, я стала узнавать, не смогу ли я помочь лучше понять самоубийство, если расскажу свою историю.

Работая в организации по предупреждению самоубийств, я встретила еще двух людей, родные которых совершили убийства, а затем покончили с собой. Нам очень помогли разговоры друг с другом. Большинство людей, родные которых покончили с собой, борются с горем, виной и отвращением, но когда член твоей семьи убивает в последние минуты своей жизни, это меняет и его образ в твоем сознании, и то, как ты будешь его оплакивать. Ты никогда не перестаешь задаваться вопросом, не из-за тебя ли он сделал то, что сделал. А внимание средств массовой информации может быть очень травмирующим.

Другие, пережившие то же, что и я, также считали, что в их потере главным было самоубийство, а общественность воспринимала происшедшее исключительно как убийства. Мы хотели показать, что самоубийство в сочетании с убийством — это проявление суицидальных наклонностей, и помочь людям понять, что предупреждение самоубийств — это и предотвращение убийств. Поэтому, когда я узнала, что в университете Колорадо в Боулдере проходит конференция под названием «Насилие приходит в колледж», я решила организовать коллективную дискуссию по самоубийствам, связанным с убийствами.

На Тома мое погружение в предупреждение самоубийств и сообщество людей, чьи родные покончили с собой, нагоняло депрессию, а мое изучение самоубийств, связанных с убийствами, раздражало еще сильнее. (Он называл нашу коллективную дискуссию «собранием семейки Аддамс[23]»). Полагаю, муж считал, что я отказываюсь двигаться вперед, и иногда я задавалась вопросом, не прав ли он. Я собрала целую библиотеку книг о психике подростков, самоубийствах, самоубийствах, связанных с убийствами, и биологии насилия, находя в них неуютную правду и неудобную реальность.

С одной стороны, это было, наверное, что-то вроде покаяния, а с другой — самозащита. Если я найду самое плохое, то оно уже никогда не сможет застать меня врасплох. Но в глубине всего этого было просто импульсивное желание понять, как ребенок, который вырос в нашем доме, мог сделать такое?