Беглый огонь - Петр Катериничев

И оттого, что все привычно вокруг: тихие дерева, запах прелых листьев, черные, будто обугленные, ссохшиеся ветки, шорох первой опавшей листвы под ногами, – только горше. Потому что война?.. Может быть, то же чувствовали княжие гридники, витязи Владимира Мономаха, когда пожар усобиц забушевал по земле Русской?.. Огонь согревающий словно сбежал из очагов мира и, питаемый завистью и злобой, стал огнем пожирающим, смертоносным, алчным… И люди, ожесточенные сердцами, закостеневшие разумом, нетвердые духом, метались от холода вражды к огню брани, и там и там оказываясь над бездной погибели… Почему все так? Бог знает.

Поздним вечером того же дня я вышел-таки на опушку, одолев километров тридцать; вышел не только в другом районе, но и в другой области. Это не просто обнадеживало, а бодрило: ясный перец, хотя родная страна еще и не развалилась на тысячу маленьких медвежат, до олимпийского спокойствия державного Миши-талисмана уже ох как далеко. Это он мог позволить себе отлететь на воздушных шариках, и ро-дина была спокойна: сколько ни болтайся в струях эфира, приземлишься токмо на родной землице, аки космонавт-общественник. И сразу, как полагается: опись, протокол, отпечатки пальцев. А ныне… Все, что имело место быть в соседней области (тьфу, губернии, субъекте Федерации же!), местным служилым хотя и не до самого приятного дамского места, но и на рога здесь никто не станет и задницу особливо рвать не будет, разыскивая фигуранта Дронова. Полистают ориентировочку, проведут мероприятие ознакомления личного состава с вышеозначенной, и – трава не расти. Да и не считаю я себя фигурой, равной Черчиллю; при достаточно «судьбоносных» для Покровска событиях, как то: пропажа мэра, убийство смотрящего от братвы, массовая разборочная стрельба – и милиции, и РУБОПу будет чем заняться.

Сначала я увидел вдалеке, сквозь редколесье, мерцающие редкие огни. Потом почуял запах железной дороги, навоза, печного дыма, прелой стерни. Я вышел к рабочему поселку под звонким наименованием «Комсомольская вахта».

Когда-то здесь была шахта. Не шахта даже, шахтенка местного значения, чтобы было чем народ занять: из неглубокой штольни добывали хреновенький бурый уголь, который не столько горел, сколько чадил. От тех времен осталось заброшенное здание шахтоуправления и четыре десятка бараков, разгороженных на клетушки, в которых коротали век семьи работяг. Кормились с обширных огородов, засаженных одной картохой, а вот на какие шиши пили – неведомо. Но то, что главным очагом культуры в поселке был шалман, – это без балды. Расположился он под козырьком, во весь первый этаж обшарпанной маломерной панельки, но звался пышно: «Америка». У входа гужевалась здешняя хулиганствующая молодежь, наверняка пышно именующая себя «братвой». Перед дверью придремывали даже две иномарки: замызганная «ауди» и доходяга «фольксваген-гольф». Над каким таким гешефтом могли шефствовать местные паханята, неведомо. Разве что ковали бабки на несанкционированном розливе горячительного напитка, по полному недоразумению сохранившего название «водка», или на переброске по мертвой тропе маковой соломы.

Злачное место я всем сердцем желал обойти стороной – приключений мне было достаточно. Но водки хотелось.

Невзирая на то, что я покидал гостеприимный, но расстрелянный особняк в ритме босановы, все же успел погрузить в карман куртки крепкую, стянутую резинкой пачку баксов из Ольгиной сумочки. Они ей уже ни к чему. Единственная глупость: пока брел по лесу, ни пересчитать, ни хотя бы отделить от пачки две-три бумажки как-то не собрался; теперь же светить громадные по здешним меркам деньжищи перед аборигенами «Комсомольской вахты» было просто опасно: разборка с бандитами – это разборка с бандитами, а вот от рессоры трактора «Беларусь», если она наварит из темноты и сзади, еще никто не уходил. А из оружия у меня – только жизнеутверждающий, полный неподдельного обаяния оскал. Впрочем, ввиду разбитой, заштопанной и снова разбитой рожи, потерявшей всякий фасон и цвет, местные мое нездешнее обаяние могут не оценить, а дру-жественную улыбку счесть злою насмешкою судьбы. Как говорят в Одессе, зачем нам этих трудностей?

Но водки хотелось. Водка была нужна с ощутимо лечебными целями: меня начал потряхивать озноб. Выпить бы сейчас стакан-другой, завалиться где-нибудь в тепле и придавить часов шестнадцать. А будет день, будет и песня. Ее и споем.

Я вздохнул и сплюнул в сердцах. Фигушки. Придется улечься спать насухую, как говорят, не емши и не пимши. В какой-нибудь сараюхе на окраине. Хорошо бы найти посуше, с дровами, что ли. Ночи уже вполне прохладные. Ну а завтра – действительно осмотримся, ослушаемся и примем решение. Важное и конструктивное.

Чтобы не маячить перед скудно освещенным входом заведения, прикинулся ветошью и шаркающим шагом местного алкана побрел вдоль асфальтированной в доперестроечную эру улочки. Хотя никакие фонари и не горели, старался все же не отсвечивать. Но от судьбы, как и от фортуны, не уйти. Троица подвыпивших парней вышла мне лоб в лоб из какого-то проулка, да еще с такой крейсерской скоростью, что я не успел увернуться от столкновения и чувствительно соприкоснулся плечом с крайним слева.

– Виноват, – пробормотал я еле слышно, произвел даже лошадиный кивок, скукожился… Да забыл всуе, что профессорско-интеллигентского имиджа я лишился еще в парикмахерской Покровска, а отекшее от побоев лицо если кому и прибавляет интеллектуальности, то не мне. Хотя в первую минуту мне показалось: проскочил, – не тут-то было…

Длинная худая рука зацепила меня за ворот, как экскаваторная лапа – щенка, выдернула назад.

– У тебя чё, малый, проблемы? – обдал меня перегаром худой долговязый детинушка, рассматривая меня в тусклом свете далекого фонаря.

– Да до встречи с вами не было, – соврал я. Играть библиотечного червя было пошло и недальновидно: оваций я здесь не дождусь. Ребятам на этой бессрочной «Комсомольской вахте» было до судорог скучно: я мог составить их развлечение. Попинать безнаказанно ногами ближнего – чем не времяпрепровождение? Самое противное, что в их куцых мозгах даже мельтешения раскаяния не возникнет, потому как «ничего личного» и «жизнь такая».

– Ты, коз-з-зел, – начал «разогрев» едва державшийся на ногах крепышок, которого и волокли двое крупных. На минуту он замолк, по-видимому размышляя, что этакое сказануть дальше, но не придумал, повторил со смаком: – Коз-з-зел долбаный.

Снова замолк, собираясь с силами. Видно, слова ему были нужны не столько для завода, сколько как «руководство к действию». Ибо остатки мозгов, атрофированных еще в отроческом возрасте неумеренным потреблением богатой сивушными маслами борматени, фурычили слабо, с перебоями, и действовать он привык вообще не думая. Побродив по моей согбенной фигуре мутным взглядом, крепышок выдал, разя перегаром:

– А в рыльник хочешь, вонючий? В нюхало?

Не дожидаясь моего согласия, сложил волосатый кулачок и взялся пихать меня в район этого самого «нюхала». Но не доставал: я легко уклонялся. Двое его приятелей были потрезвее и стали легохонько обходить меня с боков.