Синагога и улица - Хаим Граде

Комната постепенно наполнялась молчанием. Полосы света бегали и играли на темно-коричневых кожаных корешках стоявших на полках святых книг. Большая муха с басовитым жужжанием билась в оконное стекло. Два брата взглядами давали понять друг другу, что надо уже начинать говорить, что они не могут больше отнимать время у раввина. Старший брат откашлялся и как будто прокукарекал, что они зашли спросить, не могут ли они что-нибудь сделать, чтобы уладить конфликт. Раввину не понравилось, что молодые люди притворяются дурачками. Поэтому он ответил резко, сказав, что они, конечно, могут сделать нечто большее, чем просто уладить конфликт. Они должны добиться от отца, чтобы он не требовал того, что ему не причитается ни по закону, ни по справедливости.

— Не отец, а синагогальные старосты ведут эту войну, — ответил младший из братьев.

Раввин нетерпеливо махнул рукой и отошел к окну:

— Не говорите мне этого. Вы же учились в ешивах. Вы знаете выражение: «Не мышь украла, а дыра украла!»[245]

Братья снова переглянулись. То, что раввин стоял у окна спиной к ним, как бы давало им понять, что разговор закончен и они могут идти. Наконец младший из братьев, Гедалья, набрался мужества и воскликнул, что, если их отца не примут в члены раввинского суда, конфликт еще больше разрастется. Реб Мойше-Мордехай ответил на это кивком головы, давая понять, что услышал их. И как только два брата вышли, он, взволнованный, вошел в спальню жены.

— Сначала его сыновья оправдывались, говорили, что не виноваты в этом конфликте. А потом начали угрожать, что если их отца не примут в члены раввинского суда, конфликт разрастется еще больше.

Сидя на краю кровати, Сора-Ривка услыхала шаги мужа и спешно запихнула под подушку фотографию дочери. Она не хотела причинять ему страдания тем, что не выпускает из рук карточку их Блимеле. Когда реб Мойше-Мордехай вошел, Сора-Ривка смотрела на стену напротив себя. Там висел большой портрет ее матери — женщины в тяжелом парике, с длинным лицом, угловатыми скулами и обиженной улыбкой плотно сомкнутых губ. Сора-Ривка вспомнила, что ее отец не захотел позировать для портрета. «Я что, Шивиси[246], Имя Господа, высеченное на каменных таблицах в синагоге, чтобы живущие постоянно видели меня перед глазами?» Он не захотел оставлять о себе памяти детям. Поэтому у матери, фотографировавшейся без отца, на губах такая обиженная улыбка.

Погруженный в свои мысли реб Мойше-Мордехай говорил сам себе вслух, что сыновья грайпевского раввина все-таки не такие наглецы, как старосты Каменной синагоги. Эти молодые люди долго молчали и заикались, прежде чем высказали то, что велел им отец, использующий заповедь «почитай отца своего».

— А откуда ты знаешь, что этого потребовал от них отец? Может быть, это их мать? Грайпевская раввинша рассчитывала, что, увидев ее сыновей, ты смягчишься, — потухшие глаза Соры-Ривки на минуту ожили.

В течение каких-то мгновений муж смотрел на нее вопросительно. Потом вспомнил, что Гемора учит нас, что хозяйка понимает в гостях больше, чем хозяин. Заложив руки за спину, он крутился по спальне и бормотал, обращаясь к себе самому, что фактически ему все равно, кто послал к нему этих молодых людей. Грайпевский раввин в Гродно чужак. У него нет здесь корней и никаких оснований считать свои требования справедливыми.

Сора-Ривка продолжала смотреть на увеличенную и отретушированную фотографию матери, как будто желая получить от нее ответ.

— Требования грайпевского раввина справедливы. В Гродно живут его дети, а евреи одной из синагог хотят, чтобы он был их законоучителем, — Сора-Ривка отвернулась от портрета матери и улыбнулась мужу. — Кроме того, ты не должен быть против, чтобы не сказали, что ты ему завидуешь, потому что его жена была твоей первой невестой и тебя до сих пор задевает то, что вы разошлись.

Испуганный и разгневанный реб Мойше-Мордехай воскликнул:

— Что ты болтаешь?!

Сора-Ривка рассмеялась каким-то тоскливым смешком. Ее лицо стало еще бледнее. Длинный костлявый подбородок подрагивал.

— Я ведь не говорю, что ты так чувствуешь и думаешь. Я говорю только, что так будут говорить люди в городе, — ненадолго она замолчала, а потом рассмеялась еще печальнее. — Действительно, Мойше-Мордехай, почему ты не женился на дочери старипольского раввина? С ней бы ты был счастливее, чем со мной. С ней у тебя были бы прекрасные дети, два таких красивых сына! Как я слышала, у нее есть и дочь. И ото всех детей у нее есть внуки. Может быть, Бог наказал нас, потому что ты унизил ее, когда она была девушкой.

Из глаз Соры-Ривки потекли большие холодные слезы. Реб Мойше-Мордехай больше не сердился. Он погладил ее по голове и с дрожью в голосе умолял не плакать: почему они оба должны быть наказаны из-за дочери старипольского раввина? Она ведь не осталась одинокой и униженной. У нее есть муж, есть дети, внуки… Сора-Ривка прижалась к теплой бороде мужа и прошептала:

— Ты не должен быть против того, чтобы грайпевский раввин стал даяном.

И реб Мойше-Мордехай пообещал ей, что не будет против. Главное суметь добиться, чтобы и другие даяны не возражали.

9

Гродненская раввинша Сора-Ривка получила свое имя в честь матери своего предка, старинного праведника реб Александера-Зискинда[247], автора книги «Йесод ве-шойреш га-авойдо»[248]. Автор описывает те святые мысли, которые должны сопровождать еврея во время молитвы, и как надо каждое мгновение мысленно быть готовым к самопожертвованию ради освящения Имени Божьего. Умирая, реб Александер-Зискинд оставил своим детям два завещания, которые называли, соответственно, малым и большим, и еще отдельное завещание для погребального братства. Он строго приказал тем, кто будет заниматься погребением, положить ему на сердце камень, сбросить его мертвое тело с высоты человеческого роста на землю, поднести горящую свечу к его бороде и нож — к горлу, словно казня его всеми четырьмя казнями, к которым в былые времена приговаривал Синедрион. Если он когда-то грешил хоть в мыслях, то пусть это будет для него искуплением на этом свете прежде, чем он предстанет перед горним судом. К тому же реб Александер-Зискинд попросил, чтобы на его могиле установили два надгробных камня — один в головах, а другой в ногах — с надписями на внутренних сторонах, так чтобы они смотрели одна на другую. И чтобы про него не писали, не дай Бог, никаких восхвалений, ничего, кроме того, что он сын реб Мойше, рожденный женщиной по имени Ривка, и что он служил Господу, да будет благословенно Имя Его.